Шрифт:
Закладка:
Засыпаю я уже под утро, не раздеваясь, пристроившись на любимом «суворовском топчане». А просыпаюсь от прикосновения чего-то теплого и нежного. Открываю глаза — в окно заглядывает солнце. А у стола стоит Рогозный и читает мое патетическое сочинение, навеянное, должно быть, порывом и грустью расставания…
Прежде чем тронуться в путь, мы подходим к обелискам и минуту молча стоим. Я прикладываю руку к козырьку. Прощайте, Гена и Андрей! Ваша вахта бессменна. Мы идем дальше.
На берегу мы с Рогозным останавливаемся друг перед другом. Рядом Женя с Наташкой на руках, Маринка, остальные наши. Прощаемся. Через минуту мы уйдем. Надо что-то говорить, но, как назло, першит в горле и не находится подходящих слов.
Прежде чем перевалить на другую сторону «Шпиля», мы останавливаемся на его гребне и в последний раз смотрим на нашу бухту и наш «Казбек». С берега нам дружно машут, и вверх одна за другой взлетают три зеленые ракеты. Это застава приветствует нас прощальным салютом.
РОГОЗНЫЙ
Знаю, начальников, как и родителей, себе не выбирают. Но, коль пришлось бы, я все равно выбрал бы Рогозного. И вообще, считаю, что в этом плане мне здорово повезло. Сейчас уже трудно себе представить, как бы все у меня сложилось, смог бы я в свои двадцать лет получить под начало заставу, повернись все по-иному и окажись на месте Рогозного другой человек.
Я уже привык, когда выпадает свободная минута, привести в порядок свои мысли, обдумать уносимое быстротечным днем. Теперь же долгая дорога, возможность помолчать сами располагали к тому. Мне тем более важно было осмыслить все, потому что отныне наши с Рогозным пути расходились и мне уже самому нужно было думать о том, как строить взаимоотношения со своим будущим замом.
Мне до сих пор непонятно, как можно конфликтовать на заставе начальнику и заместителю, двум людям, в равной мере ответственным за одно и то же дело. Мы с Рогозным успехов не делили, но мы делили поровну трудности и неудачи. И это, наверно, было главным в наших отношениях. Это не значит, что мы не спорили с ним до хрипоты, в чем-то не соглашались друг с другом. Но спор наш ни разу не перерос в личную неприязнь и не был возведен в болезненный принцип, потому что суть его всегда была проста: он желал сделать хорошо, я — лучше, или наоборот. И это при всем при том, что был я лишь зеленым лейтенантиком из училища, а Рогозный уже добрый десяток лет командовал заставой и знал толк в службе.
Почему-то вдруг вспомнилось наше необычное знакомство на пирсе: въедливый, обволакивающий сыростью бус, несговорчивый часовой, и неказистый человек в плащ-накидке пристает с настырными вопросами… Та ночная погрузка как-то сразу нас сблизила, сломала барьеры официальности. Обычно я нелегко схожусь с людьми, а тут через пять минут мы были уже на «ты», а через час подтрунивали друг над другом, как старые приятели…
Я спешил судить строго о людях. Так было с Леней Петровым в том первом нашем рейсе, так было, когда мы разгружались на «Казбеке» и шли последним, перегруженным всякой всячиной понтоном и никак не могли причалить. И я, грешным делом, подумал тогда о Рогозном: «Ну на какой ляд ему все эти кирпичи, стекло, какие-то ржавые трубы, пустая тара? Плюшкин, и только…» К счастью, сама жизнь внесла коррективы в мои максималистские суждения. И довольно скоро. После землетрясения и пожара наш «Казбек» являл собой весьма плачевный вид. Но уже через день все наладилось. В окнах были новые стекла, печи переложены, а еще через сутки Ульямиша выпек в новой печи хлеб. А другие заставы еще с месяц, а то и больше, сидели на лепешках и завешивали окна рыбьими пузырями. «Запасливый лучше богатого», — улыбался Рогозный и, довольный, потирал руки. Но он был не только запаслив и дальновиден, он был еще и бескорыстен. В этом я тоже убедился. Ежедневно мы высылали на правый и левый стыки наряды с хлебом для наших соседей, и так до тех пор, пока они не наладили свою выпечку. Хотя мне доподлинно известно, что ни Иванов, ни левый сосед — майор Хобока об этом нас не просили. Но Рогозный прекрасно знал, какое там сложилось положение, и был рад помочь людям. Вообще, он удивительно быстро и легко сходился с людьми. Он умел с ними ладить, хотя порой это были совершенно разные и по характеру, и по возрасту люди. Вот хотя бы тот же Иванов. Уж сколько раз Рогозный его разыгрывал, сколько они бранились по телефону, но, стоило ему появиться на «Эльбрусе», Паша буквально стелился перед ним. На что уж Иванов мужик прижимистый по части лошадей (татарин, это у него в крови), но и тут Рогозному отказа никогда не было. Доверял даже свою любимую Мушку, которую ревниво оберегал и не давал никому, в том числе и начальнику отряда, придумывая самые невероятные причины. И только Рогозный неоднократно появлялся в отряде, торжественно восседая на норовистой красавице кобылице, как лермонтовский Казбич на своем знаменитом Карагёзе.
К нам редко кто заглядывал на «Казбек» — крепко помнили шутливый каламбур Рогозного: «От «Любви» до «Разлуки» у нас всего ничего — пятнадцать километров…» Но когда кто-то появлялся, он умел быть хлебосольным хозяином, тут уж все было продумано по полной программе. Но прежде всего стояло дело. «Кончил дело — гуляй смело», — любил он повторять.
Помню, как на первых порах я из кожи лез вон, чтобы поскорее завоевать себе у подчиненных авторитет, мучительно переживал неудачи, промахи, в то время как Рогозному это ровным счетом ничего не стоило. Он мог сорваться, накричать (как тогда, на стрельбище, на Трофимова), вкатить, в конце концов, взыскание, но это нисколько не портило его отношений с людьми. Я ломал себе голову: в чем же дело, как это у него получается? И невдомек мне было, что у его авторитета фундамент как у айсберга подводная часть — на семь восьмых скрыта и лишь чуть-чуть видна на поверхности.
Шло время, и я внимательно присматривался, как наш НП строил свои взаимоотношения с подчиненными. Но, признаться, не сразу
