прежде чем я, стряхнув оцепенение, выкрикнул:

— Но почему? Почему он так?

Бородулин снова взглянул на меня исподлобья, помолчал, потом ответил с явной неохотой:

— Из-за Анюты. Так думаю. Не иначе…

Выяснилось, что в конце лета приезжал в Борок заготовитель из Крыма — хлопотал об отгрузке картофеля Не то для Симферополя, не то для Ялты. Парень, по словам Бородулина, молодой, красивый, вежливо-наглый. С ним-то и укатила Анюта в теплые края, даже не оставив Валентину адреса.

— Как чумной ходил, — бубнил прораб, хмуро уставясь в мысы своих резиновых сапог. — Похудал. Кожа да кости. Надо б догадаться. Уберечь…

«Значит, самоубийство, — размышлял я, расставшись с Бородулиным. — А как же Азаровна? Любовь правит миром, — вспомнил я, — а старенькую мать не пожалел, оставил — живи как знаешь…»

Я опоздал на последний автобус и ночевал у Азаровны. Утром я снова ходил с ней на кладбище.

— Сегодня я голосить буду, причитать по Вале, — предупредила она меня. — Ты, Петрович, не бойся. Страшно, когда баба молчком на могиле лежит, одервенелая как бы — помереть может, потому что нет выхода горю. А коли голосит — это хорошо: накричится, наплачется, глянь, и облегчила душу.

И все же холодок побежал у меня по спине, когда, разорвав кладбищенскую тишину, полетел меж берез неожиданно сильный, не по-старушечьи звонкий, то падающий до самых низких нот, то высоко взмывающий голос.

— Вы подуйте ветры буйные, — пела и плакала Азаровна, клонясь к могиле, — разнесите пески желтые. Ты раздайся, мать сыра-земля, расколися гробова доска. О тебе, сыночек миленький, плачет матушка родимая… Буду ждать я под окошечком, каждый день да под резным окном, может, придет мое дитятко на родимую сторонушку. Буду ждать да не дождуся я… Кабы знала, кабы ведала, не пустила б смерть постылую, зачинила бы калитку я, заложила бы воротички… А из-под сырой земли нету выхода и выезда ни для пешего, ни для конного, ни дверей нету, ни лазеечки, нету малого окошечка… Ты прощай, мое дитятко, ты прощай, мое милое, не видать тебя не видывать, не слыхать тебя не слыхивать, не дождусь от тебя больше весточки…

Полежав на могиле, теперь уже молча, минуту-другую, Азаровна поднялась, стряхивая с плюшевой жакетки медные пятаки березовых листьев.

— Теперь постоим коло Вали…

Над кладбищем, совсем не высоко, ясно различимые от хвостов до клювов, летели журавли. Их курлыкающий клин медленно проплыл над нами, над вершинами берез и долго еще был виден среди голых ветвей на голубом полотнище неба.

— «Летят перелетные птицы…» — напомнил я ей.

Она закивала мне благодарно, сквозь слезы.

На тихой реке

Еще вечером, ложась спать, Коля приказал себе проснуться в четыре. Его ресницы дрогнули в тот самый момент, когда старенькие часы, висевшие над комодом, торопясь и шепелявя, отбивали удары. Минуту, другую он лежал, ни о чем не думая, борясь с молодым сном, хмельно кружившим голову, потом улыбнулся в темноту — вспомнил, зачем решил подняться так рано.

Окно напротив было маленькое и вмещало всего одну звезду, но зато очень крупную. Коля смотрел на нее пристально, дружелюбно, как на давнюю знакомую, и чуть-чуть жалостливо. Звезда горела спокойно и горделиво, но красоваться ей оставалось недолго — где-то поблизости ходило утро.

Колины пятки мягко стукнули об пол. Он на цыпочках прокрался к лампе, чиркнул спичкой и через плечо взглянул на печку. Оттуда, из-за трубы, неясно виднелось лицо бабки, смутно поблескивали белки глаз.

— Кому было сказано латать крышу? — спросила бабка, скрипуче зевая и тряся космами волос.

Коля улыбнулся ей:

— Да ведь я ненадолго, бабуся.

— Ну, разве только ненадолго… Хлеба с собой возьми.

— А я тебе знаешь кого принесу, бабуся?

— Кого?

— Ни за что не угадаешь.

— Не томи душу, враженок! — крикнула бабка звонко. — Говори уж!

— Сома.

— Сома-а?

Бабка дробно рассмеялась, закашлялась, замахала руками, обороняясь от смеха и кашля. Вдруг лицо ее исчезло в сумраке печи, и Коля услыхал ровное дыхание: бабка снова спала.

Он задул лампу и вышел во двор. Небо было еще непрозрачным, густым, цвета неразведенной синьки, но за рекой утренний свет уже размывал синеву. Колина звезда полыхала ровно и сильно. Он счастливо зажмурился, взъерошил ладонью волосы и спрыгнул с крыльца в траву.

Удочки стояли прислоненные к стрехе. Коля с удовольствием ощутил под пальцами накатанную гладкость очищенного от коры дерева. Звонко щелкнул кнопкой фонарика. Сноп света упал под куст крыжовника, где была спрятана консервная банка с червями. Коля опустился на корточки. Черви, потревоженные светом, зашевелились сотней сплетенных рубиновых тел. Самые шустрые тянули к краям банки шильца головок.

— Но, но! — пожурил их Коля ласково. — Сидите смирно, ждите своего часа.

Утро приближалось неудержимо. Светлой полоске за рекой трудно было лишь начать дело. Как тяжелая колымага, ночь не хотела двигаться с места, но, сдвинувшись, покатилась все быстрей и быстрей к своему исходу. Светлая полоска быстро росла, расширялась, наливаясь янтарем…

Тропа вела к реке. Коля шагал по тропе, но почти не видел ее, только ощущал босыми ногами упругость притоптанной земли. Он спускался в низину, постепенно погружаясь в молочную густоту тумана. Он шел по грудь в тумане, а кругом, как обломки кораблей после бури, плавали верхушки кустов. Потом туман стек к Колиной пояснице, к коленям, ступням и остался за спиной внизу: Коля поднялся на пригорок.

Коля сбежал с речного берега. Пробудившаяся река сбрасывала одеяло тумана. Белесые клочья кочевали над водной гладью, цеплялись за прибрежные лозы и, вытягиваясь в диковинные призрачные фигуры, редели и таяли. Серое небо все явственней сквозило голубизной, и одна за другой гасли звезды. Дольше других держалась Колина звезда, но и она, будто улетая, теряла блеск и яркость, становилась маленькой и далекой. «До свиданья, — попрощался с ней Коля, — до ночи».

В устье ручья темнела лодка. Узкая, остроносая, она напомнила Коле щуку, потому что мысли его уже были заняты предстоящей рыбалкой. Он снял с колышка тяжелую цепь и бросил ее в лодку. Цепь звякнула громко и бодро. Вместе с утром рождались звуки, которые нес в мир человек. Где-то в полях, напрягшись, взбирался на горку колхозный грузовик, возивший в город молоко. Зазвенели подойниками доярки на ферме. Донесся плач ребенка. Совсем близко, над обрывом, внезапно возник напев косы. Ее коснулся шершавый брусок, и она запела светло и грустно.

Упершись в нос лодки, Коля сильно толкнул ее. Прошелестев днищем по песку, она закачалась на легкой зыби. Коля, засучив штаны, вошел в воду. Вода была холодная, прозрачная. Голени в воде и странно сплющенные, широкие, как лапти, ступни казались