Шрифт:
Закладка:
— Ну, я, — вмиг поскучнев, ворчливо откликнулась Анюта. — Только тебя тут не хватало. — И стала загребать к берегу.
— А тамотка кто? — Мышиные глазки старухи, впившись в меня, вспыхнули жгучим любопытством. — Никак, мужик?
— Нет, баба! — в сердцах отвечала Анюта, запахиваясь в халатик. — Шлындают тут всякие!..
И, не оглядываясь, пошла к деревне.
Старуха полоскала белье так шумно, с таким усердием колотила валиком, что я тоже в сердцах плюнул и принялся сматывать удочки.
В этот день колхоз подводил итоги работы за неделю. Перед обедом я отправился по поручению Азаровны в магазин за хлебом и задержался у стенда со свежими «молниями» и «боевыми листками». О нашей стройке в них ничего не сообщалось, о звене Валентина тоже. Зато под жирным чернильным заголовком «Равняйтесь на передовиков сеноуборки» красовалась среди других и фамилия Барченковой.
Только мы уселись обедать, как у крыльца раздалась песня, и в дом ввалился Валентин — в спецовке, с запыленным лицом — и бросился обнимать Анюту.
— Читал, читал, — говорил он, лучась счастьем. — Молодец! — И победно, даже заносчиво, поглядывал на меня и мать: мол, что бы ни болтали об Анюте, а на поверку — вот она какая, не хуже других прочих.
Обычно Валентин обедал в поле, на скорую руку, а тут не утерпел, примчался домой, — видно, не так уж часто хвалили его Анюту всенародно, в стенной печати.
Анюта тоже была довольна, к столу вышла в нарядном платье, но свой трудовой порыв на уборке сена объяснила так, что радость Валентина заметно потускнела.
— Это я от злости, — сказала она. — Прихожу на луг, и такая меня ярость берет — дрожу вся… Кажется, кинусь сейчас на баб с граблями и начну колотить… Но нельзя же! Постоишь, попыхтишь да всю злость — в работу…
Валентин невесело рассмеялся, молча съел второе и поднялся из-за стола.
— Ну, мне пора.
С порога предупредил, чтоб к ужину его не ждали: у Василия «Беларусь» барахлит, вечером чинить будут.
Анюта ходила куда-то и вернулась с большим листом ватманской бумаги.
— Председатель из своих запасов выдал. Добрый он сегодня. Танцы разрешил вечером устроить. Буду объявление писать…
Достала из шкафа пузырек с тушью, ручку с широким пером, развертывая бумагу, спросила?
— Придете в клуб?
— А зачем?
— Разве не хочется потанцевать?
— Представьте себе — нет.
— Это почему же?
— Возраст не тот.
Она оглядела меня с ног до головы, поиграла глазами:
— Мужчина что надо, не то что наши юнцы-сопляки.
— Благодарю за комплимент.
— Может, в драку влипнуть боитесь? У нас в клубе как танцы — непременно кто-нибудь подерется.
— Нет, драки я не боюсь.
— Так придете?
— Нет, не приду.
— Ну как знаете! — сердито фыркнула Анюта. — Была бы честь предложена. — И со стуком опустила в пузырек ручку.
Открылась дверь, вошел кот, жмурясь и жеманно перебирая лапами в белых чулках, за ним — Азаровна. Я поймал ее сторожкий, подозрительный взгляд и — не знаю почему — смутился.
До сих пор помню, как неспокойно, маетно было у меня на душе в тот вечер. Отправился на речку, решив час-другой посидеть с удочкой, но, пленив двух плотиц, заскучал, бросил их обратно в воду и вернулся домой. Пробовал читать — пухлый роман, привезенный из города, показался нудным и глупым. А тут еще Азаровна, как-то неожиданно переменившаяся ко мне, с осуждающе поджатыми губами, склонялась без видимой цели по дому, зачем-то переставляла цветы на подоконнике, поправляла подушки на кровати и все вздыхала, вздыхала. Потом кликнула из сеней Барсика, налила ему молока в блюдце и, присев рядом на скамейку, обратилась к коту с длинной, мало вразумительной речью, из которой я уяснил, однако, что мир полон нехороших людей: на добро они норовят ответить подвохом и пакостью.
Не выдержав, я вышел на крыльцо и тут же увидел своего напарника по стройке — бухгалтера. Куда-то он спешил — принаряженный, в твидовом пиджаке нараспашку, с мотающимися хвостами яркого галстука.
— Скучаете? — спросил на ходу.
— Скучаю, — храбро признался я.
Он остановился:
— Может, составите компанию?
— А вы куда? На танцы?
— Где уж там! — засмеялся. — Хочу в шары постучать малость.
— Это где?
— В клубе, конечно.
— А-а, в клубе…
Анюта сейчас, разумеется, там. Представилась на миг ее торжествующая улыбка: ага, примчался-таки, не утерпело старое ретивое. С другой стороны — не на танцы же, в клуб иду, в биллиард играть с приятелем (я с ходу записал бухгалтера в приятели).
— Ну так как? — нетерпеливо спросил он.
«Эх, была не была! — с нежданной от себя прытью сбегая с крыльца, подумал я. — Все лучше, чем дома киснуть…»
Открылся клуб, по словам всезнающего бухгалтера, совсем недавно — прошлой осенью, однако успел уже поизноситься и обветшать: осели и осыпались ступени главного входа, обнажив кирпичную кладку; по стенам змееобразно расползались трещины. В фойе было нечисто от окурков, набросанных где попало, от наляпанных повсюду плакатиков с изодранными краями. Биллиард (стоял он в полутемном закутке у вешалки) был обшарпан и застукан до дыр в сукне. От сеток в лузах остались жалкие бахромки, металлические шары с грохотом падали на пол. Анюта, не мог я не признать, показывала себя в клубе хозяйкой нерадивой и неряшливой.
Играл я без всякого азарта, лишь бы убить время, и, заметив это, бухгалтер тоже начал терять пыл, посматривать на дверь — не появится ли более достойный партнер. Я проиграл третью партию, когда в клуб шумно ворвался Бородулин, хищно выхватил у меня кий и закричал:
— Пирамидка! На пиво! Разделываю бухгалтерию! Под орех!
Упоминание о пиве было, однако, чистейшей риторикой. Ни в столовую, ни в здешний магазин пива не завозили. К тому же, как мне рассказывали, прораб «не употреблял» — даже пива. Он и сейчас в воскресный вечер, был трезв, как стеклышко. Не в пример появившемуся следом Николаю Ефимовичу, который, увидя меня, выказал неумеренно горячую радость, полез целоваться и, нелюбезно отстраненный, сел в углу, прямо на пол и тотчас уснул.
— Все его пониже к земле тянет, — с брезгливинкой в голосе сказал Бородулин. — А еще Солнышком прозывается…
Между тем в зале наверху танцевали. Прохаживаясь по фойе, я слышал над головой музыку, шарканье и притоптывание ног. Время от времени на лестничную площадку выходили покурить разгоряченные, с красными лицами парни, выбегали поправить прически девчата. Меня подмывало подняться в зал, поглазеть на танцующих, но я мужественно переборол себя.
В разгар танцев по фойе к лестнице проследовала тощая особа не деревенского обличья — в парике с завитушками чуть ли не до пояса, ярко накрашенными губами на нездорово бледном лице.
— Юлька! — оповестил меня Бородулин и сплюнул под ноги.