Шрифт:
Закладка:
Речь его коротка:
– В соответствии с нашими традициями и законами я требую отметить Леору Флинт знаком вóрона и навечно объявить забытой.
Странно, я почти разочарована. Ведь я так долго ждала чего-то ужасного. Однако ответ собравшихся радует мэра. Объявленное наказание ошеломляет, да и применяется не так уж часто.
Вот только я в это больше не верю. Помню, как с ужасом смотрела на Коннора Дрю, которому наносили на площади знак вóрона, и искренне верила, что его душу больше ничто не спасёт. Мы все так думали: совершившему страшное преступление навечно отказывали в памяти и спасении души. Из его кожи сделают книгу, но только затем, чтобы сжечь её в огне правосудия. Тогда передо мной был человек, лишённый надежды, без будущего и цели в жизни. Я видела в нём своего отца, которого по нашим традициям следовало забыть сразу же после смерти. В тот день от ужасного зрелища у меня свело горло, я не могла дышать. Страх не давал мне уснуть, побуждал действовать, спасать отца.
Пришла моя очередь – мне нанесут знак вóрона. Однако никакого ужаса перед вечным проклятием я не испытываю. Возможно, зрители сейчас чувствуют себя так, как я в тот осенний день, в прошлом году, но мне всё равно. Обрейте мне голову, вытатуируйте знак вóрона чёрными чернилами, моей душе это безразлично.
Мне больно лишь оттого, что наносить рисунок будет Обель.
Он толкает меня, заставляя опуститься перед толпой на колени. Одной рукой давит мне на затылок, а другой, судя по звуку, состригает волосы на макушке. Представляю, как у него болит рука. Мне подкладывают под голову гладко отшлифованное полено, а Обель тем временем отрезает волосы ещё короче и сбривает оставшиеся бритвой. Тёплые пальцы Обеля касаются моей головы, острая бритва скользит по коже черепа. Он опытный чернильщик, и руки его не дрожат, хотя я могу только догадываться, сколько сил ему требуется, чтобы не кричать от боли, держа инструменты правой, изуродованной, рукой. Мой знак вóрона будет очень красивым. В этом я не сомневаюсь.
Жаль, что мне так нравится этот звук – жужжание машинки чернильщика. Я прислушиваюсь к знакомым ноткам, пока Обель набирает чернила и впускает их мне по капле в кожу. Каждый раз, когда он отрывает иглу, чтобы обмакнуть её в чернила, я вздыхаю с облегчением, но острый стальной кончик снова впивается в мою плоть. Боль приходит и уходит, будто короткие укусы, будто удары клюва вóрона.
Когда я, вся в испарине, шатаясь, поднимаюсь на ноги, меня встречает невероятная волна ненависти. Зрители вскакивают с мест, хлопают в ладоши, вопят, строят рожи, топают так, что дрожат стены. Всё, что они так долго ненавидели, все их обиды и печали брошены мне в лицо с торжеством и гневом.
«И что дальше?»
Мэр аплодирует вместе с толпой, но что-то в его взгляде подсказывает – представление не окончено. Пламя пылает, Лонгсайт жаждет возмездия.
Пытаясь прийти в себя, я делаю единственное, на что у меня хватает сил: встряхиваю головой, давая нетронутым прядям скрыть знак, вернуть себе подобие уверенности. Мама учила меня скромно смотреть в пол, но сейчас, бросив на неё взгляд, я вижу, что мы с ней больше не считаем покорность достоинством. Мы стоим прямо, решительно расправив плечи.
«Мы не подснежники и не прячемся застенчиво в траве, мы древние высокие деревья, мощные дубы».
Глядя в зал, я не замечаю, что происходит у меня за спиной, не вижу, как приносят какое-то новое приспособление. Зрители, напротив, всё видят, и крики постепенно стихают, пока в зале не воцаряется полная тишина.
Один из охранников поднимает за кольцо посреди сцены что-то вроде двери или панели шириной с мои раскинутые руки. К этой панели прислоняют деревянный каркас в форме буквы Т. Эта конструкция почти с меня ростом.
«И зачем я только что думала о деревьях?»
Буква Т напоминает о деревьях: на обструганных краях видны округлые отметины сучьев и линии годичных колец.
Странное приспособление укрепляют под небольшим наклоном, вместо коры и листьев я вижу кожаные ремни. Похоже, мои лёгкие вдруг забыли, как дышать, или кто-то сжал их, выдавив весь воздух.
Мэр Лонгсайт снова выходит вперёд, и я смотрю на него перепуганным, затравленным взглядом. Джек Минноу неслышно подкрадывается сзади и резко сжимает мои запястья. Я бы ни за что не сдалась без борьбы, и теперь лихорадочно пытаюсь вывернуться из стальных пальцев, однако Минноу всегда был сильнее. Мэр тем временем обращается к зрителям:
– С невыразимой радостью я вижу одобрение, с которым мы осуждаем преступника на забвение. Однако не кажется ли вам, что в нашем приговоре и наказании чего-то не хватает? Нет ощущения завершённости. Справедливость не торжествует. Согласны?
На лицах зрителей застыли кривые усмешки, на губах ещё свежи крики восхищения, однако в тишине зреет необычная напряжённость.
– Мы собрались здесь, чтобы свершить правосудие. И справедливость восторжествует.
Минноу подтаскивает меня к деревянным перекладинам, и подскочившие помощники мгновенно опутывают мои щиколотки кожаными ремнями, пристёгивая к основанию столба. Минноу, не выпуская моих запястий, саркастически ухмыляется мне в лицо.
«Что ж, они добились своего, выиграли».
Спустя несколько секунд мои запястья тоже намертво привязаны к поперечной перекладине, плечи болят, и я выгибаюсь, стараясь удержать равновесие. Деревянные перекладины наклонены под таким углом, что, обопрись я о них спиной, окажусь в той же позе, как на тренировке в школе, когда нас учили падать на руки тем, кому мы доверяем. Я решалась упасть только на руки Верити, и больше никому. Деревянный столб скрипит, но выдерживает мой вес, когда я всё же опускаюсь на него спиной. Каждый вдох в таком положении – испытание силы воли. Подошвы моих мягких сапог медленно скользят вперёд, тело сползает ниже, кожаные ремни на запястьях натягиваются, больно впиваясь в кожу.
– Мы исполним всё по традиции: сделаем книгу из кожи, прочтём её и увидим знак вóрона, знак забытых, и сожжём книгу в огне правосудия.
Я не вижу зрителей, но слышу их голоса: люди тихо переговариваются.
– Чтобы сделать книгу, с тела нужно снять кожу, – продолжает Лонгсайт.
Голоса звучат громче, всё отчётливее слышны нотки удивления и
