В любом сне живёт древняя магия, и мои сны кажутся реальнее, чем жизнь за окном. И ещё меня держат на плаву старинные легенды и истории. Каждый день я перечитываю последнюю историю, которую записала Мел, ищу какой-то намёк, упущенную деталь.

Так продолжается до конца лета, до того дня, когда Джек Минноу произносит на площади речь. Присев на мою кровать, мама старательно пересказывает мне выступление нового правителя Сейнтстоуна.

Минноу уверяет, что получил достоверную информацию: пустые готовят новый удар. На этот раз они нацелились на наши метки – важнейшие знаки на коже.

Жителям Сейнтстоуна советуют не ходить к чернильщикам и не наносить новых меток. Стражи сообщают, что пустые хотят отравить чернила. Яд уже обнаружили в нескольких флаконах, и Минноу считает, что это дело рук пустых.

«Как интересно. Помнится, Минноу не прочь поэкспериментировать с чернилами. Верить ли ему теперь, когда он винит в очередной раз пустых?»

Для жителей Сейнтстоуна этот удар может оказаться очень чувствительным. Семейные книги по-прежнему хранятся в музее, а теперь всех призывают забыть о татуировках. Кто бы ни придумал эту атаку, здесь заметна рука Саны. Она всегда знала, как ударить больнее. Вот только на этот раз Сане противостоит не менее хитрый противник – Джек Минноу тоже умеет бить больно.

И Минноу находит решение.

Он просит нового рассказчика, юношу по имени Ной, поведать историю о сёстрах. Мама говорит, что ей не понравилось, как рассказывает Ной, у него неприятный голос. Как только Ной заканчивает рассказ, Минноу вновь обращается к собравшимся на площади:

– Пустые расползаются подобно гангрене. Врач не станет лечит поражённую гниением конечность, он отсечёт её, чтобы спасти пациента, потому что иначе – смерть. Первые вожди знали, как спасти народ от бесконечного противостояния. Они были мудры и ясно видели в пустых угрозу нашим традициям, нашему образу жизни. Я предлагаю вспомнить прошлое. Пустые не оставят нас в покое. Много лет, несмотря ни на что, они нападают на наш город, пытаются отравить нам жизнь. Что ж, пришло время распрощаться с ними навсегда. Граждане Сейнтстоуна… завтра мы начинаем возводить новую стену.

Вот так, камень за камнем вырастет новая крепостная стена. Какой смысл сражаться с судьбой? Будущее неотвратимо. История повторяется, и побеждают всё те же.

Глава сорок вторая

Я падаю с высоты в воду. Глубоко, до дна не достать. Я как камень, который оставляет рябь на гладкой поверхности озера. Вода холодная, но я не мёрзну, лишь погружаюсь в тёмную, зовущую глубину. На самом дне, в слое ила, белеют камни и кости – скелеты душ, пролетевших над водой. Их не сочли достойными спасения, принесли в жертву ради их же блага. Изогнутые кости грудной клетки манят в объятия, будто руки влюблённого, и я стремлюсь всё глубже.

Пальцы мертвецов поднимаются ко мне, хватают, и я с радостью подчиняюсь. Однако тёплые, живые руки тянут меня вверх, тащат тело из воды. Не хочу уходить от оскаленных черепов, лучше лечь на белеющие кости, бёдра к бёдрам, плечи к плечам, позвонки к позвонкам.

Глубина ждёт, зовёт на самое дно, но живые руки выхватывают меня из пучины. Я вырываюсь на воздух, будто перерезая пуповину, и кричу, наполняя лёгкие воздухом.

Где-то плачет ребёнок.

Значит, я ещё сплю. Сон продолжается.

Меня обнимают, укутывают в одеяла, приводят в лесной домик, где горит огонь. Одна хозяйка пустая, другая – отмеченная, обе смотрят на меня с любовью и заботой.

Меня кормят, поят, лечат. Огонь растапливает лёд, застывший в моей груди, и где-то в глубине раскрывается бутон надежды.

Сёстры возвращают меня к жизни чаем и тихими песнями.

Они говорят, что я спасена, что всё хорошо, и повторяют эти простые слова, даже когда я плачу: «Всё хорошо, всё хорошо, всё хорошо».

На столик рядом со мной ставят свечу, и она никогда не гаснет.

– Пусть светит огонёк, – говорят они, поднося к свече лучину, ждут, пока пламя не охватит тонкую щепку.

– Пусть светит огонёк, – говорят они, перекладывая горящую лучину в очаг.

– Пусть светит огонёк. – И дрова в очаге, подымив, разгораются.

– Пусть светит огонёк. – И пламя весело пляшет, вверх летят искры.

– Ах, какой большой огонь разгорелся из маленького огонька!

В камине пылает жаркое пламя, освещая и согревая всё вокруг. И я понимаю: пора, пусть я всего лишь огонёк.

Глава сорок третья

Утром, сразу после пробуждения, мне не лежится в постели. Впервые за последние недели я выхожу из комнаты и останавливаюсь на верхних ступеньках лестницы. Послышалось, или снизу доносятся голоса? Запахнувшись поплотнее в халат, я спускаюсь по лестнице и вхожу в кухню… полную пустых.

Споткнувшись, я едва не лечу на пол, но Оскар подхватывает меня, не давая упасть. Всё-таки я очень ослабла за последние недели, спрятавшись в коконе одиночества. Когда он обнимает меня, крепко прижимая к себе, я утыкаюсь лбом ему в грудь и позволяю себе расплакаться. Слёзы льются из моих глаз впервые с того дня, как Лонгсайт попытался заживо снять с меня кожу. Я рыдаю по той девушке, которая изо всех сил старалась быть храброй, сделать всё как надо и надеялась, что этого будет достаточно. Я плачу по разорванной дружбе и по тем, кого потеряла. Любовь к ним всегда со мной, потому что больше ей некуда деться. И ещё я плачу, потому что его сильные руки и тёплые объятия напоминают о недавнем сне, и я плачу из-за любви к тем сёстрам, что вытащили меня из тёмной глубины и показали свет.

Когда я пытаюсь отстраниться, Оскар приподнимает мою голову за подбородок и целует мокрые от слёз ресницы, отчего я ещё пуще заливаюсь слезами.

Наконец, устроившись вместе с гостями на нашей маленькой кухне, я спрашиваю, что произошло. И хотя они наверняка рассказывали эту историю много раз, по очереди возвращаются к ней снова: Соломон, Тания, Касия и Фенн, Блейк, Пенни и… младенец.

– Между нами снова возводят стену?! Мы решили, что не станем терпеть. Увидели, как отмеченные строители выкапывают древние камни, ещё те, самые первые, из которых велела сложить стену Мория, и поняли, что нас ждёт.

– Почему же вы не пришли раньше? Мы бы с радостью вас приняли, – говорит мама.

– Было опасно, – отвечает Блейк. В Фетерстоуне мы с ним не были близко знакомы, но я помню, что он никогда не отмалчивался