него своих мужей. Выбрался наружу, прошел по всей стоянке с конца до конца, разглядывая модель каждого транспортного средства, их внутренности – не отыщутся ли там знакомые предметы. Постоял перед кирпичным зданьицем, ухоженной живой изгородью, пламенеющими геранями, замусоленные путешественники обоих полов и всех возрастов, кому требовалось отлить, учтиво огибали его смутно тревожную фигуру, а он снял фасонные солнечные очки и швырнул их на мостовую, и подошва его списанного воинского ботинка решительно размолола треснувшие желтые стекла в мелкий сахар.

Над головою в федеральном полотнище трепетал ветер, зажим на его раскачивавшемся фале безутешно блямкал о высокую полую мачту, пустой морской звук загубленного хронометра, отбивающего несуществующий час, и растянутая тень флагштока наискось падала на купе и седан, на машину за хозяйской машиной, выползала на пустую стоянку, где у нее с кончика на горячем цементе неистово крутилась трепетливая черная клякса, словно зверушка на привязи, которой хочется на свободу.

Пять

Наберемся счастья

Когда Перри Фойл услышал красноречивый стук за оклеенной обоями стеной, он просто извлек у себя из-под подушки пульт и – красная кнопка хорошенько заполирована большим пальцем – помахал в общем направлении камкордера, вполне безразличный к быстро становящимся общим местом чудесам техники, раз по соседству праздновалась магнитно консервируемая похоть. Все это он уже видел; новым был лишь жуткий переплет, в каком теперь оказался Грегори Пек в Нью-Йорке 1965 года – затерян во времени, без семьи, без друзей, без памяти, за ним гонятся безжалостные незнакомцы с пистолетами, которые, похоже, действуют из сравнительно отчетливого представления о том, кто он такой, и мораль картины («Мираж», сегодняшняя «Дневная классика»[65]), очевидно, такова: если тебе случится куда-то задевать свое самоопределение, лучше сразу натягивай беговые кроссовки, потому что они на тебя накинутся – засланцы твоей настоящей жизни, и им всерьез захочется тебя укокошить.

Бедный Грег с его неуклюжими доброхотскими представлениями о спасении мира от атомной радиации – конечно же, его следовало убрать; ну кому прок от мира в корпоративной Америке ХХ века? – но все равно в стране хватает непорочности, чтоб дело кончилось разоблачением злонамеренного управленца, когда Шалтай-Болтай Пек цементируется вновь (на самом деле он физхимик, чем бы это ни было), и в последнее затемнение уходят объятия с симпатичной женщиной, торжество звездности, смазливости и привычного сюжетостроения.

Перри смотрел телевизор так, как маленькие дети спят, – погружался настолько глубоко, что его потрясало снова выныривать на поверхность: то, что наверху, выглядело знакомо, но, со всею очевидностью, требовало бо́льших издержек. Неизбежное возникновение слова «КОНЕЦ» повергло его в ужас, какой ощущает пьяница с приходом зари. Он жил у себя в постели, тело его – просто еще один предмет мебели в и без того загроможденной комнате, с горизонтали на подушках мир представал в более счастливой перспективе, предметы первой необходимости («Бад», «Мальборо», пульт управления кабелем) на удобном расстоянии вытянутой руки, из своего оперативного центра он мог (в то же время) читать газету, есть персик, напитываться тончайшими лучами «Сони». Некрупное это бедствие – слишком рано выметаться из гнезда, но следует исполнять обязанности, поддерживать связи и за пределами его грезы. С головою легкой, как воздушный шарик, он доковылял до противоположной стены, где на небольшой полочке у драной дыры с объектив размером был установлен «Хэндимен». Камкордер был мертв, соседняя комната пуста, безымянная пара из нее доделала свои дела и сбежала, и кто знает, какие редкие разновидности эротической практики навсегда избегли документирования из-за того, что он, полнейший видиот, направил на камкордер «Джей-ви-си» пульт от видеомагнитофона «Мицубиси».

Проживал Перри (временно) в «Доме траха» – так он называл эту разрушающуюся меблирашку на Южной стороне, аренда возможна почасовая, общий сортир в конце коридора – единственный треснувший унитаз в зеленой бороде, из окна его вид на круглосуточный и круглонедельный променад для битого стекла людей, их острые осколки душ накидываются на тебя, как инвентарь ниндзя, стоит лишь осмелиться выскочить на квартал за едой. Почти все свои годы (двадцать семь их пока что, кольца дерева, которое, как он честно предполагал, спилят мотопилой на пульпу, не успеет оно произвести хоть какую-нибудь пристойную тень) он провел, пытаясь приблизительно шестью жалкими унциями Перриевости заполнить десятигаллонную изложницу полувоображаемой фигуры где-то к востоку от Дина и к северу от Элвиса[66], но теперь он попросту искал дно, свое дно, То Самое Дно – уже, похоже, неважно. Будущее наступало: провозвестник его безвкусных огней карусели уже виднелся из-за неплодородных лун самости. Тогда-то его и наставят на путь истинный, вручат нужную книжку правил последней половины игры. А покамест он – извращенец (временно).

Долгий дребезг вниз в древнем лифте, пара жарких кассет в руке, лучшее из недельного улова, затхлое пещерное дыхание сопит меж этажных щелей, выдох зверя, напомнить даже сомнамбулическому всаднику, что простейший выход на улицу может быть броском к приключению или спуском в шахты. За движением в вестибюле следил баламут баламутов – Писюн Пэт, заядлый курильщик-портье с изувеченной рукой и ртом-помойкой, кто из безопасности своей пуленепробиваемой стеклянной клетки наслаждался, изводя равно и ровню, и невинных жертв, его отбеленные глаза – упрек такой наивной хипне, как Перри, кто взращивал свою терпимость из той же темной потребности, что выпихивала их тут на обочину, всем добрым маленьким девочкам и мальчикам, жизням из утробы, направленным, будто стрелки компаса, в эту проклятую сторону, к рывку Жизни, думаешь, ты в гости пришел, а на самом деле обрел здесь дом.

Пэт всегда рад был видеть, как кто-нибудь из завсегдатаев крадется мимо.

– Славная жопка, – пробормотал он Перри. – Имплантаты?

Машина – заскорузлый «Крайслер»-четырехдверник, бессрочно ссужен ему отцом, многочисленные артритические недуги этого автомобиля лечить уж очень не по карману, недостающее пассажирское окно – трепещущий листик приклеенного лентой пластика, в салон вламывались пять, шесть, семь раз – дело обычное в районе, какой ни один родитель, к его вящему безразличию, нипочем бы не согласился навестить. Для такой публики, как Стэн и Аллин, Писюн Пэт с его тлеющей сигаретой был херувимом с пылающим мечом у врат.

Со времени «осложнения», однако, Перри довольно часто общался с Аллин – та звонила со своими депрессивно бодрыми больничными известиями, «оповещая» его о «текущем положении». Сегодня папуля шевельнул ресницей. Вчера свернул мизинчик. Завтра дернет губой. Всякий одинокий вечер после того, как последняя сиделка завершила последний обход, Аллин придвигала стул поближе к постели, соскальзывала в теплый транс и принималась пулять мыслями прямо в желток тьмы в самой середке папулиного черепа. Мощь правильного мышления, силы могущественнее которого не