А перед монастырём, сразу за въездом в долину, вдоль дороги и дальше налево к горам, как грибы на гигантской поляне в грибной год, разбегались приземистые домики поселенцев. Одноэтажные, чисто выбеленные, под металлическими крышами, со светлыми весёлыми занавесками на окнах. И каждый утопал в зелени сада. К домикам лепились крыши бань и сараев. А вдоль дороги, опоясывающей поселение, между нею и домами, за низкими, не больше метра, деревянными заборами, примостились палисадники, в которых цвели осенние цветы, на кустах гроздьями рдели ягоды, а по стеклянным стенам тепличек прыгали солнечные зайчики.

С высоты нашего места хорошо было видно, как дома поселенцев выстроились вдоль улочек, пересекающих левое от монастыря полукружье плато в разных направлениях, и стекающих на центральную самую широкую дорогу, ведущую на тракт. В самом центре поселения на обособленном пяточке возвышались двухэтажные постройки. «Должно быть, администрация» – решил я.

Подъехав ближе, я заметил, что вдоль рва, окружающего монастырские стены, со стороны поселения тянулись длинные одноэтажные деревянные бараки, отделённые от него металлической сеткой.

– А что там за бараки?

– А это-то? Так, ссыльные там живут. Такие вот, как ты, – с усмешкой, обернувшись на меня, ответил Герасим.

Мне стало не по себе.

– Вот, вот, – видимо, почувствовав моё состояние, сказал Герасим. – Благодари Бога, что отец Окимий имеет на тебя виды. А то бы загремел сюда. Понюхал бы монашью жизнь, – и вскинул поводья, – но пошла, пошевеливайся.

«Имеет виды. Интересно какие? Вряд ли я смогу Герасима-то заменить», – усмехнулся я про себя.

Мы свернули с тракта на центральную дорогу поселения и проехали по ней до третьего перекрёстка, а оттуда по правому проулку к домику Глаши.

Улочка, по которой мы ехали, была пустынной.

– Сбесились, что ли? Солнце уж высоко, а нет никого. Спят ещё что ли? – ворчал себе под нос Герасим, пока мы ехали, провожаемые только лаем собак.

– Вон, вон, смотрите! – Митрий привскочил и, схватившись за моё плечо, чтобы не свалиться от тряски телеги, показывал вперёд.

– Да вижу я, не ори! – откликнулся Герасим.

Впереди дорогу по обе её стороны запрудили люди. Наконец мы подъехали и уткнулись в тревожно колыхающуюся, тихо переговаривающуюся толпу. Дальше проехать было нельзя. На нас стали оборачиваться.

– А Герасим, здорово! – сказал ближайший к нам пожилой поселянин.

– Здорово, Фрол, случилось что?

– Беда Фрол с Анькой.

– Что случилось? Какая беда? – почти одновременно воскликнули Герасим с Митрием.

Фрол только рукой махнул.

Мы спешились, и Герасим одной рукой раздвигая толпу, другой ведя под уздцы кобылу, стал пробираться к дому Глаши.

– Поберегись! Дорогу! – зычно кричал он, и безмолвная толпа, словно пугаясь его громкого слова, раздвигалась, пропуская нас.

* * *

Когда мы добрались до калитки, Герасим отдал вожжи Митрию и пошёл в дом. Через пару минут вернулся и направился к воротам, отпирать. Телега въехала во двор. Герасим распряг кобылу и повёл её в хлев, а Митрий побежал с ведром к колодцу. Я присел на лавочку у дома. Чувствовал я себя очень неловко под десятками глаз, следящих за каждым моим движением. Может, надо было идти за Герасимом? Но я знал, что тот терпеть не мог, когда во время работы кто-то маячит рядом без дела. А чем я сейчас мог помочь? Я прислушивался к шёпоту людей, пытаясь понять, что же случилось. Но ни чего не мог разобрать. Давящая тишина не предвещала ничего хорошего.

Из хлева показались Герасим с Митрием и направились к крыльцу. Герасим, проходя мимо, кивнул мне, и я присоединился к ним. Хотел было расспросить, но увидел, что у Митрия глаза на мокром месте, и промолчал. «Что нужно сами расскажут», – решил я. Пройдя тёмные сени, мы вошли в дом. Я удивился, что нас никто не встретил. Должно быть, Герасим с Митрием тут были своими. У порога мы разулись и повесили куртки на вешалку, прибитую на стене рядом с дверью. Герасим открыл дверь в дом, мы вошли и очутились в коридорчике, с правой стороны которого, висели занавески с большими жёлтыми цветами. Пахло чем-то резким незнакомым, и доносились звуки то ли заунывной песни, то ли молитвы. Герасим пошёл за занавеску. Мы следом. И очутились на кухне. Тут тоже никого не было.

– Посадим тут пока, – велел Герасим.

– Чем так пахнет? – спросил я.

Герасим недовольно глянул на меня, но увидев мой недоуменный взгляд, смягчился и пояснил:

– Аня побилась в старых склепах, дочка Глаши. Доктор там у неё, – и, сглотнув комок в горле, продолжал, – сам отец Фивий пришёл соборовать, вот ладаном и пахнет, – потупился и провёл рукой по скатерти, смахивая невидимые крошки.

– Как побилась? Соборовать? Что значит, соборовать? – тихо спросил я, чувствую, что это должно быть что-то ужасное. Герасим молчал. Я глянул на Митрия. Рот его кривился, плечи согнулись и, казалось, что мальчик вот – вот расплачется.

«Умирает!», – стукнуло в сердце. Оно встрепенулось и заколотилось. Мне вдруг отчаянно захотелось уйти из этого дома, чтобы горе не коснулось и меня, моей более-менее устоявшейся жизни. «Я-то причём? Не знаю ни Глафиру, ни дочку её. Мне-то зачем здесь?».

Распахнулись тканевые занавески и на кухню вошла маленькая кругленькая женщина. Она глянула на нас ласковыми заплаканными глазами и, поправляя белый платочек, заторопилась.

– Простите, родненькие, не встретила вас как следует. Сейчас я вас чаем напою. Может, покушать собрать, с дороги-то? Притомились чай? – Она захлопотала, накрывая на стол.

– Спасибо, Глаш, сама-то как?

Она ничего не ответила, только махнула рукой и утёрла кончиком платка глаза.

– Доктор-то что говорит?

– Ой, родненькие, а что доктор? Ничего не говорит. Ругается.

– О, как! Это почему же? – удивился Герасим.

– Говорит, что заставь дурака Богу молится, он и лоб расшибёт.

– Это он про Аньку что ли? – нахмурился Герасим.

– Да какое, про Анечку, – Глаша зашептала, поглядывая на дверь, – ругает монастырские порядки.

– Это как так?! – крякнул Герасим.

– Да говорит, что очень строги, не делают скидку на состояние здоровья прихожан. А Аня моя, ты ж знаешь, какая приверженная. Все старается делать как по писанному: и поститься, и наказы исполнять. Нельзя ей было в тот день в старые склепы-то. Плохо она себя чувствовала. А день поминовения усопших наступил, вот и надо было в старых склепах свечи зажечь и помолиться. Отец Фивий распорядился, чтоб и ребятишек с монахами-то отправили. А там, родненькие мои, сами знаете, осторожно надо. Особливо, когда по мосткам спускаешься на нижний ярус. Шаткие они, да и перила уже прогнили. У Анечки вот головка и закружилась. Облокотилась о перила, а они не выдержали. Она и с этих мостков…, а сверху-то обсыпалось…, – плечи Глаши затряслись, она уткнулась лицом в платок.