Правда тот же Володька меня поддразнивает, что я так тебя жду, потому-де, что ты в самый разгар взял да уехал. Ну это он врет, правда?

…

А за легкомыслие, опять ты меня зря ругаешь: печенку-то я вылечила и даже вид допеченочный приобрела. Лечили меня вторую половину дома – делали вокруг печенки какие-то новокаиновые уколы. Вот так…[167] Красиво?! (25.01.1965, Москва, FSO)

Сохранились и необычайно трогательные письма из Румынии Владимова к Наташе, полные тоски по ней, заботы, любви и бьющей через край нежности: «Считаю на пальцах дни, которые остались до России, до Москвы, до тебя… когда я услышу твой милый-милый голосок и ты придешь ко мне в своей пушистой шубке и платьице и будешь долго причесываться в передней, а потом еще и в ванной» (01.05.1965, FSO). Это неожиданная сторона личности, никак не проглядывавшая в социальном общении Георгия Николаевича, где он был обычно замкнут и очень сдержан.

Когда я приехал 6 марта 1965 года в Москву, она встретила меня на Киевском вокзале в восемь часов утра. Для меня навсе-гда осталось тайной, когда же она встала, потому что ей от «Семеновской» нужно было ехать через весь город. И до этого, конечно, марафет полный навести. В тот день я сделал ей предложение. И она осталась у меня на тридцать два года (ГВ).

Наташа не была официально разведена с Леонидом Енгибаровым, брак с которым был зарегистрирован в Киеве. Свидетельство о браке было утеряно. Владимов решил не посылать запрос на восстановление свидетельства и ждать потом официального развода, но сделать проще: объявить, что Наташа и Леонид потеряли паспорта. Он рассчитывал, что никто не будет проверять, были ли они женаты, где и когда развелись. «Грустный клоун», ненавидевший формальности, радостно согласился, втроем они весело отпраздновали «потерю», и по получении Наташей нового паспорта брак ее с Владимовым был зарегистрирован. Брак оказался крепким, и любовь очень глубокой: «Трудно мы притирались, характеры очень разные, но в конце концов стали неразлучны, неотделимы друг от друга».

Далее я приведу рассказ Георгия Николаевича практически дословно:

Она сначала встретила многообещающего молодого писателя. Про «Большую руду» было опубликовано более сотни статей. Я всюду мелькал, модным был мужчиной. И ей это нравилась, увлекало ее. Но потом мы столкнулись с трудностями: не печатают, не издают, рукописи возвращают. На гонорары от кино мы перебивались много лет. Но как тяжело не было, я никогда ни слова упрека от нее не слышал. Она сама старалась заработать, написать. После моего выступления в защиту Даниэля и Синявского в 1966 году и в поддержку Солженицына в 1967-м ей стали отказывать в ее маленьких подработках: спецотделы выяснили, чья она жена. Она даже печаталась несколько раз под чужими именами, своих подруг, которые отдавали ей потом гонорары. Но и это прекратилось. Нам иногда бывало очень туго, но она несла этот крест. Когда в 1977 году я вышел из Союза писателей, она меня одобрила и не сделала никакой попытки отговорить. И в диссидентском движении приняла участие, сразу сдружившись с Еленой Боннэр и Андреем Дмитриевичем Сахаровым, который к ней очень уважительно относился. Ходила со мной на все судилища, пререкалась с кагэбэшниками – она была очень смелой и надежной мне защитой и другом (ГВ).

Сама Наташа писала позднее Льву Аннинскому: «Мое диссидентство далось мне так трудно – труднее, чем все ошибки юности, чем все неудачи в любви и даже чем эмиграция… Но мой мужественный муж говорил мне: “Ничего, привыкнешь. Я на СРТ тоже поначалу думал, что не выдержу, сбегу”.

Выдержала и обыски, и допросы, и положение изгоя, и филиал КГБ под названием “НТС”, но, как говаривал Ваш персонаж П. Корчагин, “жжет позор за бесцельно прожитые годы”. Действительно необходимо было одно – видеть, и близко, Сахарова, да и того безбожно перебивал каждый, кто мог…»[168]

Рассказ Г.Н. Владимова:

Когда какой-то странный тип, якобы шофер по фамилии Павлов хотел втереться в диссидентское движение, пробившись ко мне, Наташа встала между нами скалой. Он написал Копелеву, что «до Владимова не достучаться. Его жена Наташа никого к нему не пускает». Копелев ему резонно ответил: «Как же вы хотите свергать советское правительство, если не можете пробиться через Наташу?» (ГВ)

Лев Аннинский свидетельствовал, что Наташа совершенно теряла самообладание и становилась «необузданной тигрицей», если ей казалось, что кто-то не так относится к мужу. Но часто она преувеличивала, и Борис Мессерер писал, что это не всегда благоприятствовало общению Владимовых с людьми, по духу им близкими: «Могу назвать совсем небольшой круг бывавших у них в гостях: поэт Юрий Кублановский, писатели Андрей Битов и Евгений Попов, писатель-политолог Рой Медведев. Даже этот более чем узкий круг друзей, многократно проверенных на прочность убеждений и на свою неподкупность, ставился Натальей под сомнение. В итоге своими придирками она неизменно сокращала и без того короткий список близких»[169].

Владимов никогда ни в чем ее не винил:

Она, как и ее мать Елена Юльевна, верила, что ее доля – оберегать мужа и свято следовать тому, что он делает. Это была семья с трагическим ореолом из-за жуткой смерти отца Наташи Евгения Кузнецова. Это было нервное потрясение, которое навсегда в ней осталось и имело свои последствия. Елене Юльевне было пятьдесят лет, она в этом возрасте все еще была необычайно красива, и поклонников было немало, но так и осталась – вдовой Кузнецова. Она жила вначале на Серпуховской, к нам приезжала почти каждый вечер, помогала по хозяйству. Мы жили трудно, она привозила продукты, готовила нам. Потом поменяла свою квартиру на Серпуховской и жила в нашем кооперативном доме на нижнем этаже. Мы спускались к ней пообедать, а потом поднимались к себе работать. Наташа готовить совсем не умела, но в эмиграции, когда рестораны были совсем не по карману, заказав из Москвы поваренные книги, научилась и готовила очень вкусно.

КГБ пытался воздействовать на меня через Наташу. А ко-гда это провалилось, устраивал провокации, даже покушения на нее – чтобы припугнуть. Наташе хотелось выбраться из этого мрака в эмиграцию, куда уехало уже много наших друзей. И я видел, что у меня нет выхода, так как опасался, что репрессии обрушатся не на