Но прежде сей казни спрашивал у них чрез прокурора: с чьего позволения они это сделали? Те отвечали, что шашечные игроки обыкновенно так делают. <…> У игроков спросили: для чего они это сделали? Они отвечали: «Поелику Приск и Доменция называются царскими детьми, то мы и сделали это сами собою». <…> Поелику народ требовал помилования им, то царь Фока простил их.

Приск пришел в ужас от гнева Фоки и больше никогда не поддерживал своего тестя.

Необычным выглядит тот факт, что «игроки» действуют как люди своего собственного времени, без отсылок к библейским или классическим мотивам. Кроме того, они достаточно сильны, раз установленные ими статуи вызывают у императора такую яростную реакцию. И хотя их не подвергают публичному наказанию, как несчастных начальников факций, они все же достаточно важны, чтобы оказаться на допросе. В свое оправдание они ссылаются на традицию: классический для византийца маневр. Кроме того, они обращаются к идее наименования: все называют Приска и Доменцию «царскими детьми», а значит, их статуи достойны встать бок о бок с изображением их прославленного отца. С точки зрения «игроков», т. е. художников, это всего лишь императорский семейный портрет. То, что сам император увидел в этом идею разделения власти или, еще хуже, соперничества, добавляет важный оттенок в палитру возможных реакций на подобные портреты. В то же время это подчеркивает различия между зримостью императора и других людей. В том, что касается его изображения, правитель не собирается терпеть ни малейших двусмысленностей, а вот начальники факций, художники и даже «народ» не видят в этом особой проблемы.

Не следует списывать ярость Фоки на обычную реакцию правителя-параноика (хотя и это предположение выглядит вполне обоснованным). Его гнев скорее связан с суровыми правилами, которым должны подчиняться императорские портреты, чтобы сохранять маломальскую эффективность. Главным поводом для взрыва послужило то, что рядом со изображением Фоки поместили изображения его дочери и зятя; именно эта композиция, с точки зрения императора, нарушила идею правильной репрезентации. И, наконец, самое интересное: в оригинале речь идет об «изображениях», но вероятнее всего, это были именно статуи, поскольку их поместили на характерное для статуй место – на «четыре колонны». Получается, что статуи наделены большой силой: начальникам факций грозит смертная казнь, а история меняет свой ход лишь потому, что напротив статуи императора встает статуя его зятя.

Нельзя сказать, что в хронике Феофана вообще не упоминаются христианские изображения. По ходу истории иногда всплывают те или иные объекты, связанные с Православной церковью: венец из храма Пресвятой Богородицы Артакийской [Там же], нерукотворный образ Христа [Там же], частицы Животворящего Креста [Там же] и мощи святых – например, Евстафия и Иоанна Крестителя [Там же]. Иконы, однако, упоминаются всего один раз. В 6218 году от сотворения мира на Никею напало большое войско сарацин: «…после долгой осады и истребления части стен, прилежащих к храму досточтимых Святых отцов, не победили града, по богоугодным молитвам к Богу; там и ныне сохраняются их досточтимые облики, почитаемые всеми единомышленными» [Там же]. В той же главе приводится рассказ о том, как некий воин оскорбил икону Богоматери: сначала бросил в нее камнем, а потом стал топтать ногами. На следующий день его ждала кара – в битве ему размозжило голову. Все эти действия имеют особый смысл в борьбе с императором-иконоборцем Львом III, которого Феофан называет «нечестивым». По его словам, император «обманывался не только в относительном поклонении досточтимым иконам, но и в заступлении Пресвятой Богородицы и всех святых; проклятый ругался над мощами их, как делают учители его аравитяне» [Там же]. В конце главы автор кратко рассказывает о том, как Лев «бесстыдно» обращался с патриархом Германом и всеми почитателями икон.

И хотя нет никаких сомнений, что Феофан осуждал иконоборчество и уничтожение святых образов, в его хронике содержится удивительно мало историй, которые подтверждали бы мощь иконы какой таковой. Единственным примером служит описанный выше эпизод при осаде Никеи. Гораздо чаще он описывает ситуации, когда в критический момент объекты христианской материальной культуры оказываются бессильными. Примером могут послужить события, предшествовавшие убийству юного царевича Тиверия. Воины Филиппика обнаружили мальчика в церкви во Влахернах, «державшегося одною рукою за столбик святой трапезы жертвенника святой Богоматери, а другою рукою державшего честные древа и на шее с мощами» [Там же]. Но реликвии не защитили Тиверия. Мало того, что царевич был жестоко убит: перед этим один из воинов отобрал у него мощи и надел их себе на шею, а «честные древа» скромно «положил на святом жертвеннике». Далее в хронике Феофан гневно обличает Филиппика как безбожника и бесстыдника. Ни святой жертвенник, ни Крест Господень не остановили действия императора.

Феофан критикует многих императоров, включая и иконокластов, однако его позиция по отношению к священным объектам, когда те оказываются в руках у подобных правителей, не вполне совпадает с позицией иконофилов в том, что касается мощи икон и церквей. Например, он постоянно ругает императора Юстиниана II за необдуманные военные и политические решения. Когда император требует от патриарха «сделать молебствие» для разрушения некоей церкви, чтобы на ее месте построить беседку и ложи для факции «синих», патриарх сначала сопротивляется, но в итоге уступает. На месте церкви действительно строят беседку [Там же]. В этом, полагает Феофан, есть вина священства, неспособного противостоять императору с его упрямством и неразумием. Церкви, иконы и даже алтари предстают орудиями в руках власть имущих, и те пользуются ими, как хотят. Подразумевается, что эти объекты заслуживают почитания, однако они почти не способны бороться со своими врагами – за исключением единственного случая при осаде Никеи.

Здесь интересно обратиться к некоторым наблюдениям, связанным с положением иконы в X веке и не только. Как говорилось в главе 1, Аннемари Вейль-Карр обратила внимание на поразительно редкое упоминание икон в документах византийской придворной культуры [Carr 1997: 81-100]. Императора никогда не изображали с какой-то конкретной, опознаваемой иконой – хотя время от времени рядом с ним фигурировали Христос и Богородица. Конкретные названия икон редко встречаются не только в изображениях императора, но и в описаниях придворных ритуалов. В книге «О церемониях» X века (тоже см. главу 1) почти нет отсылок на иконы, а те, что есть, упоминаются мельком: они скорее служат «пространственным ориентиром», нежели целью процессии или фокальной точкой ритуала. Возможно, пишет Ханс Георг Тюммель, дело в том, что в Константинополе еще