— Нет у меня никаких родственников, — сердито сказал Игорь.

— Да мне-то что? — пожал плечами дневальный. — Сам разбирайся. Вон он на скамейке сидит, тебя дожидается…

Витлицкий вышел обратно на свежий воздух и оказался в небольшом скверике, отгороженном от Садовой улицы ажурной решеткой с массивными столбами. На одной из скамеек под кустами сирени, недавно выпустившими свежие листочки, действительно сидел какой-то человек, на которого Игорь, проходя мимо, не обратил внимания. Пожилой мужчина, несмотря на теплую погоду, был одет в драповое пальто, некогда дорогое, а теперь бесформенное, донельзя заношенное и сильно лоснившееся во многих местах. Под старомодной и изрядно помятой шляпой была видна только нижняя часть его лица, с крючковатым кончиком носа и многочисленными морщинами на тщательно выбритых щеках. На скамейке он расположился в сгорбленной, но не лишенной важности позе, оперев руки на выставленную перед собой палку с пожелтевшей костяной ручкой.

— Чего надо, папаша? — довольно пренебрежительно бросил Витлицкий, подойдя к скамейке.

Дожидавшийся Игоря человек поднял голову, показав блеклые, но живые и умные глаза под густыми седыми бровями, пристально посмотрел на подошедшего, близоруко сощурившись, и скрипучим голосом, слегка картавя, сказал:

— Во-первых, здравствуйте, молодой человек.

— И тебе не хворать, — скороговоркой ответил курсант. — Ну выкладывай, что там у тебя, а то времени в обрез…

— Ай-яй-яй, разве можно так говорить со старшими? — укоризненно покачав головой, посетовал старик. — Счастье, что ваш дед не слышит этих слов и не видит на своем внуке этого мундира.

У Витлицкого похолодело внутри. Он сразу же понял, что этот старик говорит правду, и почему-то решил, что сказанное сидящим на скамейке незнакомцем ни много ни мало перевернет всю его жизнь. Предчувствие чего-то страшного и неизбежного охватило Игоря от сказанных стариком слов, заставив оставить развязный тон.

— Какой еще дед? — в замешательстве спросил он, опускаясь на скамейку. — И вообще, кто вы такой?!

— Какой дед? Обыкновенный — отец вашей матери… — ворчливо ответил старик. — Я — Бродский, — добавил он после паузы. — Я управлял делами вашего деда до самой революции.

Перед глазами курсанта все поплыло. Кусты сирени, лавочки, дорожки с пробивающейся сквозь брусчатку травой, уличная суета за оградой — все исчезло, превратившись в одно морщинистое лицо старика с живыми глазами и недовольно поджатыми губами.

— Ваш дед, молодой человек, чтоб вы знали, был крупным промышленником и финансистом, — стал рассказывать Бродский. — Когда-то, кто такой Арнольд Карлович Борштейн, знали все и, заметьте, не только в деловых кругах… Отделения его банка были почти во всех российских губернских городах; на его заводах работали тысячи человек; половина поездов в России ездила по его рельсам… Да что там Россия?! Его знали в Берлине, Париже, Вене, даже за океаном… Всем этим управлял сам Борштейн, а когда он умер — стал управлять я. Это было трудновато, скажу я вам, — хозяйство большое. Но я справился… Вы спросите, зачем я это делал?.. Я отвечу — ради вас… Да, да! Арнольд Борштейн завещал все, что у него было, своему внуку — сыну своей младшей дочери, а это — вы, господин красный курсант… Именно вы — единственный законный наследник финансово-железнодорожно-промышленной империи Борштейна!

— А разве все, что у него было… Ну там его банки, заводы, дороги… Это же все наверняка было экспроприировано Советской властью?.. — робко возразил Витлицкий.

— Все, да не все… — усмехнулся старик. — Кое-что осталось. И я могу рассказать вам, как это кое-что можно получить… Если вы, конечно, найдете время, чтобы послушать старого Бродского…

Бывший управляющий банкира Борштейна устроился поудобнее, откинувшись на спинку скамейки, и заговорил своим скрипучим неприятным голосом, довольно монотонно, лишь изредка вставляя в свою речь заковыристые словечки и саркастические фразы. Игорь Витлицкий слушал Бродского буквально открыв рот. История, рассказанная Ефимом Соломоновичем, не укладывалась в голове, но неожиданным образом наложилась на какие-то смутные обрывки детских воспоминаний, сохранившихся в памяти Игоря.

— Значит, меня зовут Сергей Михайлович Борштейн? — спросил курсант, когда Бродский, закончив свое повествование, замолчал.

— Таки да, — ответил Ефим Соломонович, — но кричать об этом на всех углах я бы на вашем месте не стал.

— Как же вы меня нашли? — все еще сомневаясь, спросил Игорь.

— Это было непросто, доложу я вам…

— Но может быть, вы ошиблись? — все-таки спросил Витлицкий, от всей души желая, чтобы старик развеял его сомнения.

— Это вряд ли, — покачал головой Бродский. — Я, молодой человек, знал вас вот с таких лет, — Ефим Соломонович показал рукой высоту в пару вершков от сиденья скамейки. — Вот эту отметину спутать нельзя, — он ткнул пальцем в шею Игоря, в то место, где у него под скулой с правой стороны имелась коричневая родинка величиной с горошину. — Точно такая же была и у вашей матери.

— Что же мне теперь делать? — затравленно посмотрев в глаза Бродскому, спросил Игорь.

— Вам решать, молодой человек, — ответил Ефим Соломонович. — Думайте…

— А что бы сделали вы на моем месте?

— Я стар, и я на своем месте… Мне уже ничего не нужно, кроме покоя… Но я вам скажу, господин красный военный, что таки эти драгоценности, если вы, конечно, решите их заполучить, дадут вам то, о чем многие даже мечтать не могут. Это же, на минуточку, украшения царской семьи!.. Им цены нет!.. Хотя здесь, в Советской России, — Бродский презрительно выпятил нижнюю губу, — эти побрякушки не принесут вам ничего, кроме больших неприятностей.

У Витлицкого дух захватило и разом пересохло во рту, он с трудом справился со спазмом в горле и, пугаясь собственных мыслей, пролепетал:

— Но ведь с ними же можно…

— Вот именно, — подхватил Бродский, — особенно если не жадничать и не возиться с золотом, а вынуть и взять с собой только камни… Впрочем, — добавил он пристально посмотрев на растерянно моргающего глазами Витлицкого, — вы можете забыть о том, что я вам тут говорил, и жить, как и раньше… Тем более, — усмехнулся бывший управляющий, — такая завидная карьера: советский офицер…

Игорь опустил голову и с отупелым видом уставился на свои сапоги.

— Ну, я вижу, вам, Сережа, надо крепко подумать, — сказал Бродский, поднимаясь со скамейки. — Не буду мешать. Прощайте, молодой человек.

— Куда же