удачно, но компаньоны Хайзарова несколько остудили его пыл. Такие вещи, как коронные драгоценности дома Романовых, втихаря присвоить и продать не удастся, а после их подъема со дна океана на них наверняка предъявят права или потомки Романовых, или государственные структуры, а возможно, и те, и другие. Требовалось собрать документы, доказывающие, что драгоценности были переданы в залог оплаты векселей, а поскольку векселя оплачены не были, то владелец векселей, выданных, к слову, на предъявителя, может заявить свои права на предмет залога.

Таковой была причина, по которой Хайзаров отправился на свою полузабытую родину, хотя особой ностальгии он по ней, в общем-то, не испытывал. Поначалу розыск документов пошел успешно, несмотря на то что Викентий Львович даже внятного плана поисков не имел. Он решил начать с квартиры, где когда-то жил банкир Борштейн с семьей; вдруг там остался кто-либо из его родственников. Идея с потомками банкира, конечно, провалилась — столько лет прошло, но в квартире он наткнулся на Коробова, который внезапно среагировал на портсигар. В дальнейшем пенсионер вывел Хайзарова на искусствоведа Горского, собравшего о царских украшениях такое досье, что его хоть завтра можно нести в суд.

А вот дальше все пошло наперекосяк, и дело даже не в том, что его схватили люди Волгина, а в том, что этот загадочный Михаил Ильич имел на руках точно такой же портсигар и, кроме того — и это самое скверное! — у Волгина имелись сохранные расписки (похоже, подлинные) с полным перечнем украшений. Напрашивался неприятный вывод: «Выходит, что переданные в залог драгоценности не были получены Борштейном, а значит, он не мог их отдать Краузе, а тот, соответственно, не мог взять их с собой на борт “Титаника”», — как ни отмахивался Викентий Львович от этих мыслей, они упорно лезли в его травмированную резиновой дубинкой голову.

Как бы там ни было, встреча с Волгиным, несмотря на скверное начало, закончилась для Викентия Львовича относительно благополучно: его отпустили на все четыре стороны и даже довезли до «Астории», где он остановился. В гостиничный вестибюль Хайзаров вошел, все еще пошатываясь и с сильной головной болью. Он доковылял до стойки регистрации и вымученным голосом назвал номер своей комнаты. Портье — молодой парень с нагловатыми глазами — окинул равнодушным взглядом посетителя и, поздоровавшись дежурным голосом, достал из ячейки ключ и еще какую-то бумажку. На вопросительный взгляд Хайзарова молодой человек пояснил:

— На ваше имя факс пришел, господин Хейзер.

Викентий Львович сунул ключ и факсимильное сообщение в карман, купил в аптечном киоске таблетки от головной боли, зашел в бар за льдом и только после этого поднялся к себе в номер. Здесь он растянулся на диване, водрузив на голову полиэтиленовый пакетик со льдом и развернул бумажку с факсом.

Сообщение на английском языке содержало всего одну строчку: «The safe was lifted. Empty»[3].

Кто был никем

Игорь Витлицкий, не спеша, прогуливался по весеннему Ленинграду, греясь под яркими лучами весеннего солнышка. На душе было радостно, будущая жизнь рисовалась яркими красками. Да и могло ли быть иначе, когда весна, когда тебе двадцать два года, когда ты здоров и полон сил? Пройдя мимо Адмиралтейства, он миновал мост и очутился на стрелке Васильевского острова. Вышагивал Игорь с удовольствием, медленно и вразвалочку, отдыхая от строевого шага и казарменного распорядка.

От нечего делать отпущенный в увольнение курсант Ленинградской пехотной школы гулял по городу и глазел по сторонам. Главным образом на попадавшихся навстречу девушек, наконец-то вышедших на улицу в легких платьях и жакетах. Впрочем, и на готовившийся к Первомаю город тоже стоило полюбоваться. Подготовка к празднику шла полным ходом: на стенах домов крепили огромные полотнища с написанными на них лозунгами, яркие транспаранты и прочую наглядную агитацию; в сторону площади Урицкого свозили дощатые части трибун и огромного размера чучела буржуазных деятелей.

Глядя на столь убедительные доказательства торжества победившей в стране революции, Игорь Витлицкий невольно подумал, что вот именно ей — Революции — он и обязан всем! Всем, что у него есть в этой жизни! Разве при старом режиме он, бывший сирота-беспризорник, смог бы стать командиром?!.. И думать нечего! Гордость за страну, за любимых вождей переполняла душу Игоря, и он даже додумался до того, что, расчувствовавшись, мысленно уже видел себя павшим на поле боя, защищая революционные завоевания от проклятых империалистов.

Правда, красным командиром Игорь Кондратьевич пока не стал: он еще только учился. Но в том, что едва окончившего школу-интернат для детей-сирот юношу приняли в военное училище, была несомненная заслуга Советской власти, открывшей всем без исключения советским людям любые дороги на их жизненном пути.

Игорь Витлицкий военные науки постигал с трудом (сказывался недостаток полученного с грехом пополам начального образования), но старался, отличаясь от других учащихся военной школы отменным прилежанием, а уж в плане идеологической подкованности он был впереди всех остальных курсантов. За это немаловажное качество Игоря ценили командиры и преподаватели, неизменно ставя его в пример. Трехлетняя учеба, хоть и со скрипом, но подходила к концу. Уже этим летом курсант Витлицкий должен будет держать экзамен, после чего он станет не кем-нибудь, а лейтенантом Рабоче-крестьянской Красной армии.

За приятными мыслями и планами на дальнейшую жизнь свободный денек перевалил за половину. Стало прохладно, да и шататься по улицам Игорю надоело, но больше пойти ему было некуда — родных никого, да и знакомых в Ленинграде — раз, два и обчелся. Не догуляв до конца увольнения, Витлицкий направился обратно на Садовую улицу, где в старинных зданиях бывшего Пажеского корпуса располагалась пехотная школа.

В дверях Игоря остановил дневальный, сказав, что его спрашивал какой-то старик. Дежурил в этот день третьекурсник Яшка Колокольцев — белобрысый и конопатый парень родом из какой-то богом забытой деревеньки под Тобольском.

Витлицкий про себя чертыхнулся. Среди курсантов про Колокольцева ходили упорные слухи, что он регулярно доносит на своих товарищей школьному начальству, а то и еще кому повыше. Слухи эти были, видимо, не беспочвенными, поскольку как-то иначе объяснить, каким образом тщедушный и физически неразвитый Яков Колокольцев, едва умевший к тому же читать и писать, попал в пехотную школу в Ленинграде, было бы сложно.

— Какой еще старик? — спросил Витлицкий, невольно поморщившись.

— А я почем знаю, —