серебряной, а облако алым, художнику удавалось передать, насколько эти цвета важны и почти болезненно интенсивны: все красное – как раскаленный металл, все золотое – как золото, плавящееся в огне. Этот цвет, касающийся духа, школы должны восстановить и защитить, если они действительно хотят вернуть детям вкус к творчеству или удовольствие от искусства. Это не расточительство красок, а своего рода пылкая бережливость. Это чувство огораживало зеленое поле в геральдике так же строго, как зеленое поле крестьянина в деревне. Оно не выбросило бы золотой лист, как не выбросило бы золотую монету; оно не пролило бы по неосторожности пурпурный или багровый, как не пролило бы хорошее вино или невинную кровь. Здесь перед педагогами возникает трудная задача: они должны научить людей наслаждаться цветами, как спиртными напитками. Непростая работа – превращать пьяниц в сомелье. Если двадцатый век преуспеет в этом, он всего лишь едва догонит двенадцатый.

Однако этот принцип распространяется на всю современную жизнь. Моррис[156] и эстетствующие поклонники Средневековья всегда указывали, что толпа во времена Чосера была ярко одета и так и сверкала по сравнению с толпой времен королевы Виктории. Я не уверен, что здесь кроется настоящее различие. В первой сцене мелькают коричневые рясы монахов, во второй – коричневые шляпы клерков. Во второй сцене качаются пурпурные перья фабричных девушек, в первой мы видим пурпурные облачения поста. Белый горностай и белые жилетки; золотые цепочки для часов и золотые львы. Настоящая разница заключается в следующем: коричневый, землистый цвет рясы был инстинктивно выбран, чтобы выразить труд и смирение, тогда как коричневый цвет шляпы клерка не выражает ничего. Монах действительно хотел сказать, что он повергся в прах. Я уверен, что клерк не хочет сказать, что он венчает себя прахом. Он не посыпает свою голову пеплом, не носит его как единственный венец человека. Пурпурный, одновременно насыщенный и мрачный, предполагает торжество, временно затмеваемое трагедией. Но фабричная девушка не хочет, чтобы ее шляпа выражала торжество, временно затмеваемое трагедией, отнюдь нет. Белый горностай должен был выражать нравственную чистоту; белые жилеты – нет. Золотые львы действительно предполагают пламенное великодушие; золотые цепочки для часов – нет. Дело не в том, что мы потеряли материальные оттенки, а в том, что мы утратили способность, позволяющую использовать их наилучшим образом. Мы не похожи на детей, которые потеряли коробку с краской и остались лишь с серым графитным карандашом. Мы подобны детям, которые смешали все цвета в коробке с красками и потеряли бумагу с инструкциями. И даже тогда (я этого не отрицаю) можно повеселиться.

Обилие цветов и потеря цветовой схемы – прекрасная притча обо всем, что не так с нашими современными идеалами и особенно с нашим современным образованием. То же самое и с этическим образованием, экономическим образованием, любым видом образования. Подрастающий в Лондоне ребенок не знает недостатка в весьма неоднозначных учителях, которые научат его, что география означает раскрашивание карты красным цветом[157]; что экономика означает обложение иностранца налогом; что патриотизм – это странная неанглийская привычка поднимать знамя в День Империи. Упоминая эти примеры умышленно, я не хочу сказать, что на другой политической стороне нет подобных грубостей и популярных заблуждений. Я привожу именно эти примеры, потому что они представляют собой весьма поразительную особенность данной ситуации: всегда существовали радикальные революционеры, но теперь появились и революционеры-консерваторы. Современный консерватор больше не консервирует и не сохраняет: он – откровенный новатор. Таким образом, вся нынешняя защита Палаты лордов, отстаивающая ее как оплот против толпы, терпит интеллектуальное поражение. Этот аргумент сам себя уничтожил, поскольку во время обсуждения наиболее острых тем дня Палата лордов сама представляет из себя лишь толпу и с большой вероятностью будет вести себя как толпа.

IX. Потребность в узости

Пройдя через весь этот хаос, мы снова вернемся к нашему основному выводу. Настоящая задача культуры сегодня – не расширение, а решительный отбор и отказ. Педагог должен найти картину мира и учить ей. Мировоззрение, даже если это не богословское кредо, должно быть столь же требовательным и твердым, как теология, – короче говоря, оно должно быть ортодоксальным. Учитель может счесть устаревшей необходимость делать выбор между верой Кальвина и Лауда[158], верой Аквинского и Сведенборга, но ему по-прежнему приходится делать выбор между верой Киплинга и Шоу, между миром Блэтчфорда и генерала Бута[159]. Назовите, если хотите, узким вопросом проблему, будет ли ваш ребенок воспитан викарием, священником или папистом, – вам все равно предстоит столкнуться с более масштабным, более либеральным, более цивилизованным вопросом: будет ли он воспитан Хармсвортом[160] или Пирсоном[161], мистером Юстасом Майлзом[162] с его «Простой жизнью» или мистером Питером Кири[163] с его «Напряженной жизнью»; будет ли он с большим энтузиазмом читать мисс Энни С. Свон[164] или мистера Барта Кеннеди[165]; короче говоря, кончится ли все простым насилием S.D.F.[166] или простой вульгарностью Лиги Первоцвета[167]. Говорят, что в наши дни системы мировоззрений рушатся; я сомневаюсь в этом, но, по крайней мере, число мировоззрений увеличивается, и образование теперь должно быть образованием, исповедующим хотя бы для практических целей определенную картину мира. Из всей этой массы теорий оно должно каким-то образом выбрать одну теорию, из всех этих грохочущих голосов расслышать один голос, во всей этой ужасной и болезненной битве ослепляющих огней, без единой тени, которая могла бы придать им форму, нужно каким-то образом разглядеть лишь одну звезду и следовать за ней.

До этого я говорил о народном образовании, которое начиналось слишком расплывчато и обширно и поэтому мало чего достигло. Но как оказалось, в Англии есть с чем сравнивать. Есть институт или класс институтов, которые начинались с той же популярной задачи, а позже сосредоточились на гораздо более узкой задаче, но сохранили огромное преимущество, потому что действительно следовали за некоей целью в отличие от наших современных начальных школ.

Во всех этих проблемах я должен настаивать на решении, которое является положительным или, как говорят глупые люди, «оптимистическим». Я должен выступить против большинства решений, которые являются исключительно негативными и упраздняющими. Большинство учителей, работающих с бедняками, кажется, думают, что они должны научить бедняков не пить. Я буду очень доволен, если они научат их пить, поскольку именно незнание того, как надо пить и когда, становится причиной большинства трагедий. Я не предлагаю, как некоторые из моих революционных друзей, упразднить частные школы. Я предлагаю гораздо более радикальный и отчаянный