идентичными. Что касается ужасов, то, как я уже утверждал, может быть и так, что мы разделяем эмоциональные оценки монстра и персонажей без того, чтобы наши общие эмоциональные состояния принимали один и тот же объект или соответствующие субъекты сливались.

Одна из причин, по которой комментаторов могут привлекать идентификационные теории реакции на вымышленных протагонистов, заключается в том, что, сами того не осознавая, они на самом деле верят в очень радикальный вид эгоизма - в то, что меня могут эмоционально трогать только те ситуации, которые относятся к моим собственным интересам: более того (и именно это делает эгоизм очень радикальным), они считают, что я могу эмоционально реагировать только на то, что буквально воспринимается как мои собственные интересы. Таким образом, мои эмоциональные реакции на вымышленных персонажей должны быть обусловлены тем, что я каким-то образом идентифицирую себя с персонажем, тем самым делая его интересы своими собственными. Однако если понятие идентификации с персонажем мотивировано именно этим, то должно быть ясно, что от него следует отказаться, поскольку существует множество доказательств того, что люди действительно эмоционально реагируют на ситуации, в которых нет никакой правдоподобной связи с их собственными интересами36.

Ранее я уже отмечал, что концепция идентификации персонажа может иметь несколько невинных применений. Например, если я говорю, что отождествляю себя с персонажем, это может означать, что персонаж мне нравится. О таких вариантах использования следует сказать две вещи. Во-первых, они не являются сутью понятия "идентификация персонажа"; вполне возможно любить кого-то, не чувствуя себя единым целым с этим человеком. Основное значение идентификации характера, похоже, требует, чтобы я чувствовал себя единым целым с другим человеком или идентичным ему. И, конечно, я утверждал, что в вымыслах есть причины сопротивляться идее, что мы едины с персонажами. Это подводит меня ко второму вопросу. Если верно, что слияние в смысле идентификации проблематично и что именно это чувство действительно мотивирует большинство разговоров об идентификации, тогда, возможно, будет выгодно регламентировать наше использование языка таким образом, чтобы мы больше не использовали - по крайней мере, в нашей критической литературе - невинные употребления понятия идентификации, просто потому, что оно открывает дверь к путанице, по крайней мере, предполагая сомнительное понятие слияния разума с идентификацией.

Идентификация персонажа - понятие, которое пронизывает критический дискурс о фикции. Если его отбросить, можно опасаться, что краеугольный камень критического дискурса будет выбит. Если здание не должно рухнуть, то что, спрашивается, должно быть поставлено на его место? Иными словами, если я не идентифицирую себя с протагонистами, то что я делаю, когда реагирую на них? Здесь я хотел бы оговориться, что мы не отождествляем себя с героями, а, скорее, ассимилируем их ситуацию.

Когда я читаю описание главной героини в определенных обстоятельствах, я не дублирую мысли персонажа (как они даны в художественном тексте) в себе. Я усваиваю ее ситуацию. Частично это связано с внутренним пониманием персонажем ситуации, то есть с тем, как он ее оценивает. Например, в ужасе, когда персонажа преследует монстр, часть моей реакции основывается на осознании того, что протагонист рассматривает себя как столкнувшегося с чем-то угрожающим и отталкивающим. Чтобы сделать это, я должен иметь представление о том, как протагонист видит ситуацию; и я должен иметь доступ к тому, что делает ее оценку внятной. В вымыслах ужасов, конечно, это легко получить. Поскольку потребитель вымысла и протагонист принадлежат к одной культуре, мы можем легко определить те черты ситуации, которые делают ее ужасающей для протагониста. Для этого нам не нужно воспроизводить психическое состояние протагониста, а лишь достоверно знать, как она его оценивает. И мы можем знать, что она чувствует, не дублируя ее чувства в себе. Мы можем усвоить ее внутреннюю оценку ситуации, не становясь, так сказать, одержимыми ею.

Но, ассимилируя ситуацию, я также смотрю на нее со стороны. То есть я усваиваю те черты ситуации, которые по разным причинам не попадают в фокус внимания протагониста либо потому, что она о них не знает, либо потому, что они не являются правдоподобными объектами ее заботы. Таким образом, я вижу ситуацию не только с точки зрения протагониста, хотя эта точка зрения мне известна, но, скорее, я вижу ее как тот, кто видит ситуацию и со стороны - вижу ее как ситуацию с участием протагониста, который имеет ту точку зрения, которую имеет она. Например, при появлении монстра я вижу ситуацию как ситуацию, в которой кто-то - кто напуган и отвращен - находится в опасности. Моя реакция, то есть усвоение внутренней точки зрения протагониста, является частью генерации другой реакции, реакции, которая учитывает реакцию протагониста, но при этом чувствительна к тому, что протагонист оценивает ситуацию так, как указывает наше внутреннее понимание.

Для того чтобы внутренне понять ситуацию, не обязательно идентифицировать себя с протагонистом. Нам нужно лишь понять, почему реакция протагониста уместна или понятна в данной ситуации. Что касается ужасов, то мы с легкостью делаем это, когда появляются монстры, поскольку, поскольку мы разделяем ту же культуру, что и главный герой, мы можем легко понять, почему персонаж находит монстра неестественным. Однако после того, как мы поняли ситуацию с точки зрения персонажа, мы реагируем не просто на монстра, как на персонажа, но к ситуации, в которой некто, испытывающий ужас, подвергается нападению. Его душевные страдания являются ингредиентом сочувствия и заботы, которые мы испытываем к персонажу, в то время как его душевные страдания, какими бы мучительными они ни были, не являются объектом его заботы. Его пугает монстр, но он не обеспокоен - по крайней мере, неправдоподобно предполагать, что он обеспокоен тем, что кто-то страдает. Или, если быть более точным, никакая часть его беспокойства не возникает в результате развлечения мыслью о том, что кто-то страдает, тогда как это, ex hypothesi, является частью нашего беспокойства.

Подводя итог, можно сказать, что концепция идентификации персонажей не имеет правильной логической структуры для анализа наших эмоциональных реакций на протагонистов в художественной литературе в целом и в хоррор-фантастике в частности. "Идентификация" предполагает, что мы сливаемся с персонажами или становимся одним целым с ними, что, по крайней мере, предполагает, что мы дублируем их эмоциональные состояния. Но когда мы видим, как монстр движется на свою эмоционально парализованную жертву, наша эмоциональная реакция учитывает паралич жертвы.

Если говорить формально, то сильное чувство идентификации с персонажем подразумевает симметричное отношение идентичности между эмоциями зрителей и персонажей. Но в целом это отношение асимметрично: персонажи, отчасти благодаря своим эмоциям, вызывают разные эмоции у зрителей. Эта логическая асимметрия указывает