С одной стороны, это миряне: клирики, включая тех, у кого было неоднозначное отношение к астрологии, больше не занимаются ей; императоры обращаются за толкованием предзнаменований уже не к митрополитам; редкие иерархи с научным складом ума, например, Евстратий Никейский и Михаил Италик, склоняются больше к диалектике и медицине и, по-видимому, боятся применять свои теоретические познания в астрологии, которые они получили при изучении математических наук. Архиепископ Феофилакт Охридский не был здесь исключением: в своем письме он со скорее снисходительной иронией сообщает о знаниях некоего Феодора Хриселия, который, как только завершит изучение квадривиума, воспользуется ими для обогащения, начав обучение у астролога[501].

Византия и арабская астрология в XI веке. С другой стороны, здесь присутствует элемент Востока и даже некоторого ориентализма. За исключением афинянина Катананка и, возможно, Феодосия, все вышеупомянутые персонажи более или менее связаны с Востоком. Стефан и Сергий именуют себя персами; Зевилин и Александрин названы египтянами; Тельмусий был персом или арабом. Симеон Сиф родом из Антиохии: неясно, было ли имя Сиф патронимиком семитского происхождения или прозвищем, которое Симеон получил благодаря своей науке, изобретенной, согласно одной из традиций, сыном Адама Сифом. Возможно также, что это фамильное имя, обозначающее родословие астрологов, что, кстати, можно предположить в случае Катананка — имени, очень подходящего для человека, который претендует на знание того, что произойдет «по необходимости» (κατ΄ ἀνάγκην). В любом случае, тот факт, что Сиф владел арабским языком, сближал его с другими людьми с Востока, а не с такими константинопольскими интеллектуалами, как Пселл, которые знали только по-гречески. Пселл чувствовал себя из-за этого уязвленным: по его мнению, только экзотика создавала репутацию «астрологов и гадателей, из тех, кто ничего не знает, … но кому верят… из-за ихпроисзождения, потому что один из них — иллириец, а другой — перс»[502].

Мы видели, что Византия находилась под влиянием арабской науки начиная с VIII в. Однако XI в. приносит с собой новые элементы. Именно тогда в источниках появляются первые неоспоримые свидетельства присутствия в Константинополеастрологов из исламских стран. Эти иммигранты прибыли из Персии и Египта. Возможно, что термин «Персия» указывает на их происхождение из Багдада, но, в любом случае, важно, что эти люди определяли себя как «персов», а не как «сарацин» или «ассирийцев». Это определение, во всяком случае, объясняется значением иранского элемента в культуре Аббасидской и Сельджукской держав. Контакты же с Египтом более неожиданны. Возникает соблазн увидеть в этом доказательство продолжения в Александрии научной традиции Птолемея и рассматривать Елевферия и Феодора Александрийца в качестве преемников Стефана Александрийского. Выглядело бы заманчиво, что византийский двор в XI в. неким образом воссоздал единство греческого мира, объединив ученых из Александрии, Афин и Антиохии, великих интеллектуальных центров поздней Античности. Однако следует признать: что византийские астрологи взяли из Египта, было прежде всего познаниями их «современников», т. е. арабов. Это ясно следует из упоминания у Симеона Сифа «египетских трудов», которые помогли ему понять неточность значений, рассчитанных Птолемеем для прецессии равноденствий: это уточнение действительно было сделано арабами. Роль Египта как посредника в передаче арабской астрономии в Византию проявилась и позже, в двух таблицах звезд, вычисленных за 1156 и 1161 гг.[503] Анонимный редактор, по его собственным словам, составил их «из таблицы Хакима[504], из таблицы Кусиара[505], а также согласно сведениям, запрошенным нами и доставленным нам из Египта»[506]. Нельзя сказать, связана ли эта привилегированная роль Египта с его важностью как научного центра или с хорошими дипломатическими отношениями, которые Византия поддерживала с Фатимидским халифатом перед лицом общей угрозы, исходящей от сельджуков.

Появление в Константинополе выходцев с Востока, персов или египтян, и их науки знаменует собой, с другой стороны, новый этап открытия Византией достижений исламской астрономии и астрологии. До XI в. византийский ответ на это развитие исламской науки заключался в том, чтобы заново открыть для себя и скопировать античные тексты, адаптировать методы исторической астрологии для «национальных» нужд и, наконец, перевести работу великого арабского астролога IX в. Абу Машара. ΧΙ в. сделал к этому астрономическое дополнение: он стал свидетелем адаптации поправок к «Канону» Птолемея, которые, пользуясь более точными наблюдениями, внесли астрономы арабского мира. Такая адаптация, ставившая под сомнение превосходство эллинского наследия, происходила не без сучка и задоринки. Так, «национальная» чувствительность ощущается в творчестве Симеона Сифа. В своем трактате о неподвижных звездах, язык и терминология которого показывают, что он адресован специалистам, Сиф четко говорит, что «современники» обнажили ошибку и пренебрежение мудрейшего Птолемея касательно прецессии[507]. Но в своих трактатах, посвященных юному Михаилу VII, Сиф цитирует мнения древних и современных, не выражая своего предпочтения[508], что соответствует почти официальному характеру этих трудов, которые должны были пройти цензуру советников юного монарха. Среди них были весьма образованные люди, как Пселл, у которого мы уже видели ксенофобию по отношению к персидским астрологам.

Но Пселл, человек умный, был способен смотреть на вещи гораздо более объективным и ясным взглядом. Он привлек к себе многих иноземных учеников[509], с Востокаи Запада, среди которых был Иоанн Итал, его преемник на кафедре философии. В своем рассуждении, где он восхваляет Итала, Пселл, устами того самого, осуждает интеллектуальный снобизм современных ему греков, которые утверждают, что превосходят варваров только благодаря своей эллинской культуре[510]. Итал ответил на клевету таких людей речью, где развил тезис, что греки недостойны своего наследия, ибо мудрость античных греков перешла к ассирийцам, мидянам и египтянам. Грек, посетивший Персию и Вавилон, услышит неслыханные вещи; он будет восхищаться всеми людьми, с которыми познакомится, и, возможно, впервые поймет, до какой степени мудрость управляет вселенной. Напротив, надменный варвар, отправившийся в Грецию, подумает, что попал к ослам, ведь такова пустота тех, кто придают себе вид философов, составляя краткие комментарии к Аристотелю и удваивая неясность его текста.

Речь здесь идет о риторике, но Восток, как наследник античной Греции, контрастировавшей с полной невежества Грецией современной, не придуман Пселлом или Италом и не взят из классической литературы. Он заимствован у арабов, которые начиная с IX в. подчеркивали свое презрение к научному уровню современных им греков, одурманенных христианской религией, которая запрещает им развивать знания своих предков[511]. Таким образом, Итал использовал топос исламской мысли, которую он воспринял, конечно, не путешествуя по Востоку, а слушая своих восточных коллег при константинопольском дворе: наиболее вероятно, что его источником был Симеон Сиф.

Действительно, похоже, что Итал, защищая себя, вмешался в тот конфликт,