Стояла весна, на зиму, а уж тем более на Новый год не было и намека. Тем не менее подъезд был украшен как самая аляповатая в мире новогодняя елка. Отовсюду свисала мишура, пол был усыпан конфетти так, что обшарпанной подъездной плитки практически не было видно. На стенах висели гирлянды, подключенные, видимо, к розеткам в квартирах соседей. Все они беспорядочно мигали десятками разноцветных огней, дергались, гасли, снова загорались, создавая ощущение полнейшего безумия.

На площадке второго этажа появилась Леонидовна, разряженная в обтягивающее платье из таких же сверкающих, как все вокруг, пайеток. Они переливались на ее брюхе, делая похожей на змею, проглотившую пару кроликов. В руке она держала поднос с кексами.

– А вот и ты! – радостно вскрикнула она, приветствуя дядю Виталю.

– Что? Что происходит?

– Так Новый год же, дурачок, – кокетливо ответила Леонидовна, протягивая дяде Витале кекс.

Внутри у нее что-то зашевелилось и явно попыталось выбраться наружу, но она, игриво улыбнувшись, засунула руку под подол платья по самый локоть и задвинула это что-то назад.

– Не сейчас, Андрюша, детское время еще не настало. Не пугай соседа.

Дядя Виталя глазами, превратившимися в две мутные плошки, смотрел на Леонидовну. Не зная, что приводило его в больший ужас – постоянно рождавшийся и не рожденный ребенок внутри нее или этот импровизированный Новый год.

– Какой Новый год? – только и смог выдавить он.

– Как какой? Праздник такой.

– Так весна же?! – негодовал дядя Виталя.

– Какая весна? Снега вон навалило.

Не решившись выяснять, какого снега и где навалило, дядя Виталя хотел броситься к себе, но властная рука Леонидовны остановила его.

– Сначала – кексик.

Взяв кекс из рук Леонидовны, дядя Виталя машинально повернул голову туда, куда она смотрела во все глаза.

По ступенькам подъезда под руку, как какие-то король с королевой, слепленные безумным старьевщиком, важно спускались Труфановы. За Труфановой волочился поистине королевский шлейф из тряпок, на которые были нашиты елочные игрушки, вилки, всевозможные сломанные склянки и искусственные цветы. Голову, как и голову ее мужа, украшал венец-гнездо из негоревшей гирлянды.

– Ах, ну разве не хороши?! – умильно воскликнула Леонидовна, обращаясь ко всем сразу.

За Труфановыми появился Адольфович. Он горел практически в прямом смысле этого слова, так как с ног до головы был обмотан гирляндой, которую он каким-то образом запитал с помощью не менее пяти удлинителей.

– Смотри, Виталя, я горю! – радостно сообщил он. Кажется, это была первая самая осмысленная и длинная фраза, которую он когда-либо говорил дяде Витале.

– Простите, мне срочно нужно домой, – вспомнил дядя Виталя.

– А что у тебя там дома такое интересное, что ты туда так рвешься? – нахально спросила Леонидовна.

Дядя Виталя испугался. И правда – что там дома? Что он так боится там найти?

– Что, шампанского даже с нами не выпьешь? – с укором спросил вынырнувший откуда-то из недр подъезда Вова. За талию он держал свою пожилую спутницу Лиду, хотя никакая это была не Лида, догадался дядя Виталя, а его мать. – Праздник, нехорошо! – продолжал настаивать Вова.

Дядя Виталя и не заметил, как в его руке оказался бокал, а за ним – второй и третий.

Он знал, что ему срочно нужно домой, но не мог набраться смелости. После трех бокалов шампанского стало легче. Клокочущий ужас, гнавший его наверх – узнать, что на самом деле он сотворил утром, – понемногу отступал.

«Да я же просто скульптуру разбил», – вспомнил он, когда большая рука Леонидовны повисла у него на плече. Его собственную руку она плюхнула себе на талию и закружила его в какой-то подзаборной пародии на вальс.

Адольфович сиял, меняя музыку в двухкассетном магнитофоне, пока три пары, кружась, перемещались с этажа на этаж.

Когда пробило двенадцать, обитатели пятого подъезда начали радостно обниматься, громко чмокать друг друга в щеки и рты и хватать за разные места.

– С Новым годом! – кричала Леонидовна.

– С новым счастьем! – вторили ей остальные.

Все, казалось, пребывали в полном восторге от этого действа и постепенно сплетались в один омерзительно пропахший кислятиной клубок тел.

Это зрелище несколько отрезвило дядю Виталю. Еще сильнее его отрезвила рука Леонидовны, шарившая у него в паху.

– Мне пора, – он сказал это странно трезвым голосом, оттолкнул Леонидовну и бросился наверх, как можно быстрее к своей квартире.

Он был уверен, что за ним гонятся. Кряхтя и чавкая, клубок из человеческих тел катился за ним с бешеной скоростью снизу вверх.

Он выхватил ключ, еще не добежав до квартиры, мгновенно воткнул его в замок и скрылся за спасительной дверью, из-за которой продолжали раздаваться стоны и завывания.

Наказание

Было темно. Весь свет остался там, внизу – в подъезде. Дядя Виталя был рад этому как никогда. Оставшись один, он вспомнил, что пугало его посильнее происходящего в подъезде. Сам с трудом понимая, почему вообще осмеливается произносить это имя, он позвал:

– Мелиссандра?

Никто не ответил ему. Звуки стихли. Было темно, только из мастерской сквозь незашторенное окно пробивался ночной свет. Чувствуя, как ноги превратились в несгибающиеся ходули, дядя Виталя поковылял в мастерскую. Тоскливый ужас вернулся и обдал его первой волной.

Фигура Мелиссандры была на своем месте, как обычно накрытая покрывалом.

«Значит, не разбивал я ничего утром», – с облегчением подумал дядя Виталя.

Он подошел к каменной девочке. Вторая волна тоскливого ужаса подкатилась к нему.

Он сдернул покрывало со скульптуры, и третья волна накрыла его, заполнив собой всю комнату, не оставив места больше ни для чего. Ни для самой маленькой надежды, ни для самого крошечного оправдания.

На постаменте перед дядей Виталей сидела Мелиссандра. Ее согнутые в коленях ноги были подвязаны веревкой, чтобы придать нужную позу. Маленькие кулачки лежали на коленях и были плотно, до боли, сжаты. Сломанная шея девочки неестественно свисала, пытаясь передать тот грациозный наклон, который задумал для своего творения дядя Виталя.

Дядя Виталя сполз к краю постамента, обхватил его руками и по звериному завыл, как воют животные, попавшие в капкан и знающие – им уже не выбраться.

Постепенно вой и рычание перешли в тихие слезы и бесконечную жалость к Мелиссандре, к себе, ко всему миру. А потом пришло осознание.

Ни в какую школу девочка утром не пошла, а пошла она к доброму дяде Витале – посмотреть на скульптуру, которую он сделал. Добрый дядя Виталя посадил Мелиссандру на колени, чтобы просто подержать это маленькое чудо рядом с собой, но девочке это не понравилось, и она начала так истошно орать, что он вынужден был зажать ей рот. Он просил