На улицах появились усиленные милицейские патрули. О тревожных дежурствах на «скорой» рассказала Аглая, заглянувшая ко мне вечером — посещения для нашей палаты разрешили официально. Для нее и других врачей это вылилось в самые настоящие переработки. Больше дежурств, чтобы город в случае чего был готов к любым неожиданностям. Больше экипажей. И больше сотрудников.

— В очередях уже какой день обсуждают, — говорила она, когда мы расположились на уютном диванчике в коридоре. — Я прием веду, а из-за двери долетает… Агенты влияния, бандиты, шпионы Рейгана. Какой только чуши нет!

— И что, прям-таки все ерунду городят? — уточнил я, приобняв Аглаю за талию.

— Нет, конечно, — она покачала головой, при этом мягко, но решительно убрав мою руку. Красавица-доктор не очень любила публичные проявления чувств. А мне как раз захотелось тепла.

— Что еще говорят? — невозмутимо спросил я, с улыбкой кивнув проходящей мимо Кларе Викентьевне.

Наша парторгша осунулась и словно бы постарела, и было видно, что ее это гнетет. Хотя я всегда думал о ней как о железной даме, которая замужем за профессией. Но нет — пламенная коммунистка Громыхина тоже умела чувствовать и расстраиваться. А еще больничный бюллетень был для нее, да как и для всех нас, чем-то вроде каторги. Мы привыкли работать, привыкли заниматься делом, а не отлеживать бока, и происшествие в доме культуры серьезно нас подкосило. Как физически, так и морально.

— Я понимаю, что ты хочешь услышать, — Аглая повернулась ко мне и улыбнулась. Тепло, по-домашнему. Вот этого она не стеснялась. — Есть те, кто переживает за дискуссионный клуб. И таких много. Хотя слухи ходят, что его то ли закрыли, то ли вот-вот закроют.

Поначалу у меня, что называется, от души отлегло. Но последние слова напомнили о действительно неприятном.

— Интересно, откуда ветер дует, — я все-таки тоже смог улыбнуться. — Мне об этом Краюхин сказал, информация-то рабочая… Как говорится, ДСП — для служебного пользования.

— Не слышала о такой расшифровке, — удивилась Аглая. — Впрочем, если ты на меня намекаешь, то я никому не рассказывала.

— Даже не думал, — я покачал головой и все-таки притянул ее к себе, и теперь девушка не сопротивлялась. — Это и Жеребкин мог быть, и вообще кто угодно…

— И что теперь? — спросила она.

Какой простой обыкновенный вопрос, но сколько в нем одновременно любопытства, отчаяния и надежды.

— Завтра и послезавтра — Пленум ЦК, — сказал я. — Он будет сложным, а назовут его потом историческим.

— Хочешь сказать, что там будет решаться судьба твоего клуба? — Аглая недоверчиво прищурилась.

— И это тоже, — кивком подтвердил я. — Многое изменится. И уже на этой неделе.

Только бы история повернула туда, куда надо — добавил я уже про себя. А не в тупик, который внезапно возник на дороге.

Аглая в тот день оказалась первым, но не единственным посетителем. Людей словно бы прорвало, и медсестры в какой-то момент начали недовольно ворчать. Но открыто высказывать свое недовольство все-таки не осмеливались — хотелось бы верить, что не из-за моего райкомовского статуса, а исключительно благодаря уважению.

Соня Кантор, фотограф Лёня, Марта Рудольфовна Мирбах, секретарша Валечка. Рвались и другие сотрудники, но коллегиально все же пришли к единому мнению, что не стоит испытывать судьбу в виде больничного режима. Та же Мирбах, к слову, формально пришла не ко мне, а к Кларе Викентьевне, а Соня — к Зое. И вообще, наши коллеги, друзья и знакомые удивительным образом скооперировались, распределив посещения и передачи. Так в гостях у палат, занятых пострадавшими от инцидента в ДК, побывали афганец Густов и летчик Сагайдачный, комсомолец Жеребкин, карельский активист-краевед Сало, музыкант Сашка Леутин со своей девушкой Ритой Волошиной, которая была по совместительству вокалисткой. Потом подтянулись лидеры качалок — Вовка Загораев, Рокки и Монгол. А еще… «Хулиган» Сивый, чем весьма удивил всех. И, разумеется, родственники и друзья моих «сопалатников» тоже воспользовались падением «великой больничной стены».

— Мы с пацанами сделаем все возможное, — заверили меня по очереди все качки. — Узнаем, кто это был, из-под земли его выковыряем.

Тумбочки наши были переполнены компотами, фруктами, соками, кефиром и прочей снедью. Причем я, к слову, не уверен, что все относилось к категории разрешенного к передаче. Но медики, по всей видимости, просто потерялись от такой численности группы поддержки. А может, просто закрыли глаза.

Заходил и Эдик — и как друг, и как милицейский следователь. Но был и еще один посетитель, вернее посетительница. Уже под вечер.

— Евгений Семенович, к вам девушка, — в палату заглянула все та же рыженькая медсестра. — Я ее попросила подождать в коридоре.

— Девушка? — удивился я. — Спасибо, сейчас выйду.

Аглая, что ли, так быстро соскучилась? Или, быть может, какая-то информация появилась, и мой любимый доктор спешит со мной поделиться? Но меня ждал сюрприз.

— Добрый вечер, Евгений Семенович, — от стены, словно тень, отделилась Фаина.

Девушка Алексея Котенка, диссидента и моего сопредседателя. Советская хиппи, «ребенок цветов» и идейная противница любой власти — хоть советской, хоть демократической, хоть даже царской. Но что ей от меня нужно?

— Здравствуйте, Фаина.

— Удивлены? — она усмехнулась, и это смотрелось жутко из-за огромных темных кругов под глазами.

Девушка либо не спала несколько ночей, либо плакала, а то и все вместе. Лицо ее было бледным, кожа натянулась на скулах, глаза потухли.

— Признаться, да, — сказал я. — Но все же я понимаю, что вы не ко мне.

— Меня к нему не пускают, — голос Фаины дрогнул. — Говорят, я никто. Не жена, не сестра. Не пускают и не говорят ничего. Это значит, что он при смерти? Вы что-то знаете?

Увы, мне не было известно ничего про Котенка. Специально мне не