— Я хотел продолжить, — упрямо возразил я.

— Что продолжить, Женя? — со вздохом проговорил первый секретарь. — Окна в ДК били — это ладно, мелкое хулиганство… Потом массовая драка, раз. Покушение на редактора районной газеты, два. И, наконец, диверсия с пострадавшими, три. Еще хорошо, если Котенок этот вытянет, не отдаст богу душу, как попы говорят. А что дальше, Женя? Бомбу заложат? Варенье из зараженных яблок тебе подсунут? В Чернобыле-то, говорят, урожай в прошлом году знатный был!..

— Анатолий Петрович, нельзя это прекращать, — я помотал головой, все еще не веря. — Гласность же… Даже «Би-Би-Си» больше не глушат. Мы не глушим! А нам самим, получается, какая-то контра может рот затыкать?

— На следующей неделе в Москве состоится Пленум ЦК, — Краюхин проигнорировал мой выпад. — Что будет в стране после этого, пока можно только предположить. Ты же понимаешь, что там не нужны никакие подобные инциденты?

Я помнил о предстоящем Пленуме. По прошлой, разумеется, жизни. Как его обсуждали родители и дедушки с бабушками. Как называли его «судьбоносным» и «январской весной», превознося до небес. Именно он стал поворотным моментом в жизни Компартии и всей огромной страны. Ведь и слово «перестройка» появится именно в январе 87-го, на том самом Пленуме, а сейчас пока только «ускорение». В школе и потом в универе нам рассказывали, что СССР начал свой настоящий путь к демократии как раз в тот момент. Правда, пришло все в итоге к развалу Союза и потом к лихим девяностым, но может ведь стать по-другому…

— Анатолий Петрович, пусть я и рядовой член партии, — начал я, догадавшись, на что намекает Краюхин. — Однако мне с трудом верится, что на Пленуме все отменят, что повернут назад… Не верю, что отменят гласность.

— Ты понимаешь, что у Горбачева много противников? — Краюхин серьезно посмотрел на меня. — Признаюсь тебе честно, я сам не испытываю к Михаилу Сергеевичу особенно теплых чувств… Но он молодой, он способен расшевелить всех этих стариков. Все же всё понимают, Женя, что в конце восьмидесятых уже нельзя жить, как при Брежневе. Надо идти вперед. Только постепенно, Женя, постепенно. Разумно. Взвешивая ходы.

— Вы думаете, что из-за происшествия в маленьком Андроповске во всей стране закрутят гайки? — прямо спросил я, хотя подспудно понимал, что Анатолий Петрович прав.

— Ты ведь знаешь, что с недавнего времени наш Андроповск уже не такой маленький и никому не известный, — Краюхин посмотрел на меня как-то по-отечески тепло, но в то же время твердо. — Твой эксперимент… наш эксперимент одобрили в области, но они не могли этого сделать без согласования с Москвой. За нами все это время пристально наблюдали. Видели наши успехи… а вот тут, кстати, даже больше твои. Это фактически была модель всего Союза в масштабах нашего городка. А тут вдруг такое сопротивление — это можно вывернуть так, что народ не готов к гласности, понимаешь?

Народ, не враги… Одно слово, но за ним стоит вполне четкая трактовка инцидента. После этого и недавние слова Растоскуева уже не выглядят полной глупостью. Выходит, он с самого начала понимал ситуацию лучше всех нас.

— Я все понимаю, — просто ответил я. — И предлагаю следующее. До того, как пройдет Пленум, мы останавливаем деятельность клуба «Вече». Исключим саму возможность новых провокаций. А потом…

— А потом посмотрим, — подхватил Краюхин. — Если на Пленуме решат продолжить курс, я обещаю вновь поднять вопрос о возобновлении эксперимента. Несмотря на давление неустановленных лиц. Ты это хотел сказать?

И опять одно слово определяет смысл. Лица — это не народ. А установить их для того же Поликарпова, уверен, после такого не составит труда. Если раньше он сдерживался, то теперь, когда столько пострадавших, капканы захлопнутся.

— Именно, — улыбнулся я. Впервые за всю беседу. — Анатолий Петрович, можно тогда пару уточнений?

— Конечно.

— Если в области против нашего клуба, как тогда Бульбашу разрешили выпустить номер?

— Так там ничего крамольного, — пожал плечами Краюхин. — Отработка панических настроений из-за слухов об эпидемии. А то, что твой зам фактически обвинил в диверсии противников клуба, нам даже на руку — сейчас «Правдоруб» с «Молнией» скорее тоже затихнут. Им лишние проблемы точно ни к чему. Будут выжидать.

— А может, наоборот, — я покачал головой. — Столько людей выведено из строя… Я бы на их месте воспользовался ситуацией. Ответить-то фактически некому, все по больничным палатам распределены.

— Логично ты вроде бы рассуждаешь, — Краюхин откинулся на спинку стула. — Передам твои соображения Поликарпову.

— А сам он ко мне не желает зайти? — усмехнулся я.

— Ты же понимаешь, ему лишний раз не нужно светиться, — объяснил первый секретарь. — Поговорите после того, как ты выйдешь. Он и так, я тебе по секрету скажу, расстроен, что не доглядел. Конторские же тебя охраняли, а видишь как — человека с дымовой шашкой пропустили.

— Потому что это был совершенно неожиданный человек, — задумчиво сказал я. — Тот, на кого даже подумать не могли…

— Кого-то подозреваешь?

— Пока нет. Если честно, противно и думать на эту тему…

— Понимаю тебя, — кивнул Краюхин. — Но придется подумать. Потому что это уже не шутки. Мало того, что люди пострадали, так еще и твоя идея под угрозой. Так что думай, Женя, вспоминай, анализируй…

— Хорошо, спасибо, Анатолий Петрович. Вы правы, тут не до эмоций.

— Ладно, пойду я, — принялся собираться первый секретарь. — Или ты еще что-то вроде хотел спросить?

— Хотел, — подтвердил я. — А чья идея была клуб закрыть?

— Распоряжение первого секретаря обкома, — ответил Краюхин. — А предложил Грачев. Лев Исакович.

Тот самый функционер из Калинина, вспомнил я, который одобрил идею вечерки. Интересно, он тут каким боком?