никого не пускали, это Аглая лишь ненадолго воспользовалась своим белым халатом. И быстро ушла из соображений деликатности, хотя за ее напускной строгостью было видно, что она не против остаться подольше. Но мы оба с ней понимали, что так было бы неправильно.* * *

— Я вот все думаю, кто же это сделал? — Котиков в очередной раз задал вопрос, который волновал всех.

— Известно кто, — фыркнул Растоскуев. — Тот, кто присутствовал на этом вашем собрании. Окна были закрыты, дверь тоже. Не из воздуха же эта дымовая шашка образовалась.

— Милиция придерживается той же версии, — кивнул я. — Только легче от этого не становится.

Наступила суббота, сумбур первого больничного дня остался позади, и мы могли спокойно предаться разговорам. А еще — чтению свежего выпуска вечерки, который нам принесли перед завтраком. Молодец Виталий Николаевич, сразу понял, что мне даже в больничной палате важно следить за процессом, и прислал несколько экземпляров с водителем.

А еще он правильно сделал, что дал новость об атаке на дискуссионный клуб. Хоть это и было не в формате вечерки, но оказалось уместно. Во-первых, объясняло сумбур в полосах, подготовленных в жуткой спешке, а во-вторых, еще сильнее привлекало внимание к нашей деятельности. Возможно, для кого-то не из профессии это звучит цинично, но журналисты способны любую ситуацию обернуть себе на пользу. Да, что-то человеческое уходит порой на второй план, и вперед вырывается сухой расчет. Подобный подход нас роднит с врачами, которые также отставляют в сторону сантименты, когда нужно решить задачу.

— Зато, я смотрю, в газете вы не чураетесь громких обвинений! — возмущенно воскликнул депутат, который, по всей видимости, как раз тоже читал заметку об инциденте.

— Вы о чем? — я спокойно повернулся к нему.

— Ну, вот же! — не унимался Растоскуев. — Я зачитаю. «Несмотря на провокации тех, кому явно стоит поперек горла наш клуб…» Вы слышите? Так, дальше. «Мы решительно осуждаем любые противоправные действия, особенно когда они несут угрозу жизни и здоровью людей. Более того, если их причина — нежелание слышать правду».

— И что? — я действительно не понимал, какую крамолу нашел в этих словах Игнатий Захарович.

— Где тут обвинения? — поддержал меня Вася Котиков. — И в адрес кого?

— Ну, как же! — депутат кипятился так громко, что к нам даже заглянула медсестра, сделала замечание. — Кому же, интересно, поперек горла ваш клуб? Сразу понятно! Прогрессивной общественности!

— Что вы несете? — вдруг усмехнулся Варсонофий. — В огороде лебеда, а в Киеве дядька!..

— При чем тут Киев? — Растоскуев скривил губы. — Это вы непонятно о чем болтаете. А я говорю, что здесь грязный неприкрытый намек на городских патриотов, на тех, кому чужды все эти ваши диссидентствующие посиделки! Я еще удивлен, что вы прямо не назвали комитет государственной безопасности!

— Игнатий Захарович, может, медсестру вызвать? — неожиданно обратился к нему обычно тихий Сеславинский. — Даст вам пустырника или валерьянки…

— Вы на что намекаете? — грозно засверкал очами депутат. — Я абсолютно спокоен! Просто я возмущен!

— Мы все возмущены, товарищ Растоскуев, — в горячке спора мы даже не заметили, как открылась дверь, и в палату вошел Краюхин. — Не помешаю?

Гонора у депутата сразу же поубавилось, и он резко сменил тон.

— Что вы, Анатолий Петрович!..

— А я не у вас спрашиваю, — отрезал первый секретарь. — Евгений Семенович, позволите пригласить вас прогуляться по коридору?

Слабость жуткая, но просто так Анатолий Петрович меня бы с больничной койки не поднял. Значит, действительно что-то срочное. А еще такое, чего, по всей видимости, не нужно знать остальным. Даже Васе Котикову, преданному комсомольцу. У меня тревожно заныло в груди.

— Конечно, — кивнул я. — Если вас не смущает мой непрезентабельный вид…

Я ловко, как мне показалось, соскочил на пол, приземлившись ногами точно в шлепанцы. И тут же почувствовал, что даже подобная ерунда для меня сродни акробатическим трюкам. Краюхин вышел, я проследовал за ним, спиной чувствуя любопытные взгляды.

— Ты извини, Женя, я с пустыми руками, — начал было извиняться первый секретарь, но я его прервал.

— Пустяки, Анатолий Петрович. Я и без мандаринов поправлюсь, мне важнее внимание… Вот только я же правильно думаю, что вы не с хорошими новостями?

Мы дошли до пустой столовой, где можно было спокойно сесть и поговорить. В рекреации с телевизором постоянно ошивались скучающие пациенты, и подслушать разговор первого лица района с редактором газеты кто-то мог даже случайно. Да и специально тоже: интересно ведь, людей тут можно понять. Одно дело телевизор и совсем другое — живые партийные бонзы…

А здесь до обеда еще далеко и поэтому пусто: пациентов нет, никого из работников тоже. Это же только раздача, готовят в другом месте, сюда же только приносят аккурат ко времени приема пищи. Так что мы с Краюхиным присели за столик поближе к окну, я бросил быстрый взгляд на стену со стендами о вреде курения с алкоголизмом и больничным меню.

— Новость и впрямь так себе, — спустя паузу проговорил Анатолий Петрович. — Звонили из области. Я сначала тебя не хотел расстраивать, пока ты в больнице… Но потом решил, что все равно узнаешь, натура у тебя такая — настоящий газетчик.

— Говорите уже, пожалуйста, — упавшим голосом попросил я.

— Дискуссионный клуб закрывается, — мрачно ответил Краюхин. — В Калинине сочли дальнейшее развитие эксперимента опасным…

— Но ведь… — я попытался было возразить.

— Молчи! — громким шепотом оборвал меня первый секретарь. — Знаешь, как я тебя выгораживал перед областью? Ты хоть можешь себе представить, что там сейчас творится⁈ Да я еле отговорил там всех тебя на ковер лично вызвать! Скажи спасибо, что оказался среди пострадавших, а то бы точно выдернули!

— Ну, спасибо, — мрачно усмехнулся я.

— Думаешь, мне самому это нравится? — Краюхин понял, что погорячился. — Пятнадцать