чтобы в самом деле он был мудрым, этого нет; и я старался доказать ему, что он только считает себя мудрым, а на самом деле не мудр. От этого и сам он, и многие из присутствовавших возненавидели меня. Уходя оттуда, я рассуждал сам с собою, что этого-то человека я мудрее, потому что мы с ним, пожалуй, оба ничего в совершенстве не знаем, но он, не зная, думает, что что-то знает, а я коли уж не знаю, то и не думаю, что знаю. На такую-то малость, думается мне, я буду мудрее, чем он, раз я, не зная чего-то, и не воображаю, что знаю эту вещь. Оттуда я пошел к другому, из тех, которые кажутся мудрее, чем тот, и увидал то же самое; и с тех пор возненавидели меня и сам он, и многие другие» 36.

Уже в детстве Сократ считал себя необычным, тем более если учитывать те странные состояния, когда ему слышался некий внутренний голос. Принятое им в молодом возрасте решение проверить слова оракула сделало философа непопулярным среди тех, кто возмущался его нескрываемыми претензиями на высшую мудрость.

Ощущение изолированности возникло у Сократа не только как результат осознания своего внутреннего голоса, но и после признания его мудрости Дельфийским оракулом. Именно это, похоже, придало ему решимости вопреки всему, вопреки любым трудностям, с которыми ему еще предстояло столкнуться, продолжить начатую им жизнь исследователя.

А возможно, существовал еще один дополнительный, личный фактор, поддержавший решение Сократа ступить на сулящий одиночество путь философа. То была встреча с красивой, умной и загадочной женщиной, которая, возможно, и отвергла его. С женщиной, уже известной нам под именем Диотимы в «Пире» Платона, про которую Сократом было сказано, что «она научила меня всему, что я знаю о любви». Речь идет об Аспазии из Милета.

Глава шестая

Тайна Аспазии

Платоновский диалог «Менексен» долгое время оставался сложной, а для некоторых и раздражающей загадкой. Диалог начинается с рассказа Сократа о том, как он встречает молодого человека по имени Менексен, идущего из зала заседаний Совета на афинской Агоре. Менексен рассказывает Сократу, что присутствовал на собрании, на котором должны были выбрать оратора для произнесения надгробной речи, но выбор так и не был сделан. Менексен говорит, что решение будет принято на следующий день, и предполагает, что избран будет Архин или Дион. О последнем ничего не известно, а первый был активным политиком в 403 г. до н. э. (Это позволяет предположить, что дата написания диалога может быть соотнесена примерно с тем же временем.)

Замечание Менексена становится для Сократа поводом раскритиковать ораторов за банальность их речей:

«Право, Менексен, мне кажется, прекрасный это удел – пасть на войне. На долю такого человека выпадают великолепные и пышные похороны, даже если умирает при этом бедняк, вдобавок ему – даже если он был никчемным человеком – воздается хвала мудрыми людьми, не бросающими слова на ветер, но заранее тщательно подготовившимися к своей речи. Они произносят свое похвальное слово очень красиво, добавляя к обычным речам и то, что подходит в каждом отдельном случае, и, украшая свою речь великолепными оборотами, чаруют наши души: ведь они превозносят на все лады и наш город, и тех, кто пал на поле сражения, и всех наших умерших предков и воздают хвалу нам самим. Так что я лично, Менексен, почел бы за великую честь удостоиться от них похвалы; всякий раз я стою и слушаю, околдованный, и мнится мне, что я становлюсь вдруг значительнее, благороднее и прекраснее. Как правило, ко мне в этих случаях присоединяются и слушают все это разные чужеземные гости, и я обретаю в их глазах неожиданное величие. При этом кажется, будто они испытывают в отношении меня и всего города те же чувства, что и я сам, и город наш представляется им более чудесным, чем раньше, – так убедительны речи ораторов. Подобное ощущение величия сохраняется во мне после того дня три, а то и более: столь проникновенно звучат в моих ушах речи оратора, что я едва лишь на четвертый или пятый день прихожу в себя и начинаю замечать под ногами землю, а до тех пор мне кажется, будто я обитаю на островах блаженных. Вот до чего искусны наши ораторы!»1.

В ответ на эту ироничную диатрибу Менексен говорит, что в данном случае, учитывая короткие сроки, с речью, скорее всего, придется импровизировать. Сократ возражает, что лишь немногие речи действительно импровизируются, обычно же они строятся по готовому шаблону. И отмечает, что его самого учил произносить надгробные речи человек, обучавший риторике известнейшего из ораторов, – и тут Сократ, чтобы подчеркнуть значимость этой персоны, называет имя полностью – самого Перикла, сына Ксантиппова. И тем учителем была Аспазия.

По настоянию Менексена Сократ пересказывает речь, которой, как он говорит, его научила Аспазия. «Не далее как вчера, – говорит он, – я слушал Аспазию, произносившую надгробную речь по этому самому поводу. Ведь она тоже слыхала о том, что ты мне сообщил, а именно о том, что афиняне собираются назначить оратора. Поэтому она частью импровизировала передо мною то, что следует говорить, частью же обдумала это прежде – тогда, полагаю я, когда составляла Надгробную речь, произнесенную Периклом, – и составила теперешнюю свою речь из отрывков той прежней».

Менексен спрашивает, помнит ли он речь Аспазии и может ли передать ее дословно, на что Сократ отвечает: «Уверен, что смогу, ведь я учился у нее и вполне мог заслужить от нее побои, если бы проявил забывчивость!» Весьма необычное высказывание для афинского мужчины, даже если все происходит по вымышленному от начала до конца сюжету. Платон в этом диалоге не только позволяет Сократу уступить Аспазии в интеллектуальном авторитете, но и привлечь внимание к возможности физической близости с женщиной, не являющейся его женой или родственницей. Далее Сократ пересказывает Менексену2 речь, которую Аспазия якобы сочинила в честь павших на войне афинян. Сама эта речь условна, как по форме, так и по содержанию, и обычно трактуется как некая пародия на жанр. Более того, речь представляет собой хронологическую загадку: одна из баталий, упомянутых в конце речи, – битва при Лехее, произошла в 391 г. до н. э. Упоминается и «Царский мир» 386 г. до н. э. (подписан по окончании Коринфской войны между Спартой и коалицией греческих полисов во главе с Афинами и Фивами. – Пер.). Но к этому времени оба – и Сократ, и Аспазия – были уже много лет как мертвы.