хороший? Я же, вот — ерестуха-щекотуха!

— Ты сестра моя! Я с тобой пойду!

Всплеснула та руками, засмеялась, заплакала без слез.

— Глупенький барашек, пойдешь со мной, переметным заделаешься. Живой — с холодной.

— И пускай! — крикнул Егорушко и даже ногой топнул. — Вместе будем ходить-бродить. Я за тебя стоять, а ты — за меня. Буски тебе новые справлю, краше прежних!

Улыбнулась Отавушка.

Подхватила на руки, как маленького, шубкой горячей запахнула, а Егорушко сестрицу за шею жесткую, холодную обнял.

И полетели. Егорушко поначалу зажмурился, потому что ветер резал, как трава стегает, а потом насмелился, открыл глаза, огляделся — и дух зашелся от красоты несказанной.

Весь мир развернулся, да во всех красках, сиял-переливался, куда там ляпушкиной манилке...

Летели они в рассветном мареве, а внизу леса мелькали лазоревые да зеленые, лугары охряные да суриковые, узлы многосветлые, да реки петлями-медянками переливчатыми.

Засмеялся Егорушко, и Отавушка засмеялась.

Солнышко вставало.

Черноплодка

Сумарок потянулся на цыпках, хапнул воздуха. Перехват на шее чуть попустил. Ровно на один глоток.

Солнце палыскало, валило на закат. Что содеется после, чаруша знал получше многих.

Дурное место, выморочное. Одно слово — Памжа.

В ушах звенело — и мошка старалась, и кровь в уши стучала. Под чахлыми елями, в корнях лиственниц, опарой взбухали тени. Ноги, спина у Сумарока будто закаменели. Пробивала судорога; дергала, крутила мясо.

Тут ведь как случилось. Шел Сумарок, шел своей путиной. Легла дорога через лугар Черноплодку. Лугаром тем водила набольшая, Злата, пышная да важная, в богатой манжетнице, в платье, изобильном росшитью да стеклом жемчужным. Она-то Сумарока на дело и спроворила.

Раньше, сказывала, Черноплодка все больше товаром щепным да горним кормилась. А пару лет тому назад раскрылись под лугаром глазки-прудки, а в тех прудках трава в рост пошла. Да такая, что на диво: крепкая, глянцевитая, а и прядется красно — не ломается, не гнется, не гниет...

Промысло с тех пор у Черноплодки было такое измыслено: в глазках-прудках садки настроили, а садки те не зарыбили, а под водяную траву сделали, под вязь. Из травы той сплетали мастерицы-прядильщицы платье, да такое справное, да такое нарядное, что и сам-князь, и двор его не брезговали. И вот, повадился некто из Памжи ходить, траву шелковую рвать-губить.

Злата так приговаривала: охрану ставили, капканы-самоловы ладили, все пустое. Все равно проходит.

Сказала — честь по чести заплатит, не обидит, если чаруша возьмется. Ну, Сумарок и взялся. А Памжа почти вся на лядине стояла.

Старухина Пятка, лужица светлой, точно солнцем выжженой травы осреди ельника, слыла у насельников за место недоброе. Как и весь плешивый лес, поименованный Памжей — за жемчуг берез-клыков, за сумрачный, пятнистый зев елей. Был он собой нехорош, но глубок, утопист. Старые говорили, раньше все лучше стояло, да Кольца Высоты подсуропили. До поры мирно лежали, ровно почивали, а как лунки открылись, так занедужило. Где лес, слышь-ко, вовнутрь загнулся, стал обратно расти. Где вовсе исчах, до голой стерни. Овраги расплодились, как язвы-гнойники.

Однако, стояла Памжа, дышала, перла потихоньку.

У леса того брали понемногу. Грибы-ягоды, дичку, траву щипали с опушек, рыбку из речки тянули. Далеко не ходили.

И дело-то не дело, пустяковина, а вот чем обернулось. Пришло же ему в голову через Пятку идти! Сплоховал Сумарок, на себя шибко понадеялся, да на сонечко; угодил, будто карась в нерет. А наперед должен был помнить, что в лесу диком, чалом, от людей запустелом, и окормление свое, общий стол: жучки-паучки меж ветвей нити тянули, птицы ту паутину слюной крепили, зверьки ту паутину отрыгом выкармливали. Так кормушка-кумушка росла-крепла, а на втором годе уже сама охотилась, для родителей пропитание добывала. Вот и Сумарок влетел в мягкое, рыхлое, в кудельку, а пока отвязаться пытался, пуще запутался. Легло на горло; стянуло руки-ноги.

Чу! Послышалось, будто голоса. Веселые, с перекликом. Не иначе, кому еще взбрело через Старухину Пятку путь резать?

Сумарок облизал губы, чуть переступил с ноги на ногу, оскальзываясь на круглой кости. Под ногами захрустело. И то сказать — костяная горка не лучшая опорка.

Потяг заскрипел, Сумарок захрипел.

— Эвона как! — ахнуло мужским голосом.

В тот же миг его подхватили под коленки, приподняли на могутные плечи.

— Держись, парняга! Держись, мы вот ужо!

Засвистело ножом по жиле, приняли сильные руки, сберегли от падения. Разорвали тенета с локтей. Сумарок потянул с шеи петлю, отдышался.

— Спасибо, ребята. Не дали пропасть, — пощупал горло, горячую полосу.

Еще хрипел, еще саднило и болело, но могло и круче обойтись. До темноты успел. Выручатели его переглянулись. Было их двое, схожих между собой русыми волосами и рыбьими глазами. Братья, не иначе. В Черноплодке все такими были: русаками светлоглазыми, с заячьей косинкой.

— Как ты здесь, парень? — спросил один.

Судя по короткой, ухоженной бородке — старший летами. Второй был совсем юнец безусый.

— Дорогой обскажу. Сейчас убираться надо — место дурное.

Парни смущенно заулыбались.

— Так мы... знаем. С тем и явились.

И, видя лицо Сумарока, заговорили разом.

Из сбивчивых тех толков чаруша уяснил, что парни явились в Памжу по простому уряду: добраться до брошенной хатки охотничьей да ночь пересидеть. А чтобы девки насмешничать бросили. Удивились героям.

Удивился Сумарок — дурачеству ихнему. Добро бы за-ради любушки-голубушки, что по сердцу, а так — скалозубки-вертихвостки ряженые. Сумарок таких знал: что ему горе, то им в смех.

Поморщился, отгоняя личное, прилипчивое.

Меж тем за разговорами солнце окончательно своротило. Захолодало вокруг, зашуршало, точно ночь-змеища кольцами обвила. Смельчаки притихли.

Сумарок подобрался.

— Ой, лихо, — ломко молвил младший, пожимаясь. — А чай, не поверят нам девки?

— Поверят, коли огонец им поднесем, — тихо возразил старший. — Он-то, огонец, в самой чащобке пасется, на самом куреве-пажеке, что подле охотниковой заимки.

Сумарок слушал, диву давался. На какие только глупости не толкает людей любовность!

— Обратно нам идти, — сказал решительно, — нельзя тут. Злое место.

Братья дружно покивали. Сумарок дух перевел — не пришлось долго увещевать.

— Только огонец споймаем, и сразу обратно, — глыбко пробасил старший.

Сумарок закатил глаз. И силком-силой не уволочь, и бросить никак. Выручили его ребята, теперь и его черед, значится.

Может, и не вылезет сеночь неведома вражина? Подумав, рассудил Сумарок, что скорше будет туда-обратно обернуться, нежли на месте лбами бодаться.

Пошли, благо старший место знал. Наперед назвали себя: бородатый сказался Юрасом, младший по-простому на Младена