всякое смитьё, длинными руками и ногами перебирала шустро, по-паучьи ставила углом.

Затряслась-забилась, будто отряхиваясь, и заплясали в ответ жгуты, заполошно зазвенели в лесу медные колокольчики. Звала бабка своих выпитых, на жгуты—зацепы посаженных, пустышек—головастиков, которые по ночам вадились у соседей кровь сосать, а днём и помнить ничего не помнили...

Обратный нашарил в густой шерсти защелку ошейника. Расстегнул и махнул кожаным, с железом плетеным ремнем окрест, на лету сшибая подлетевшую на зов первую кровохлебку. Июль, может, и не убереглась бы — но стень среди своих как равный стоял, кланялся, уворачивался, крутился волчком, а пёс бабку держал, не давал с места сойти.

Обратный ждал, когда на зов все сбегутся — уж полоть, так разом. А когда невмоготу стало — навалились, вцепились в волосы, в плечи, присосались круглыми пиявочными ртами — тогда только рванул с шеи пса небольшой мешочек, просыпая зерно-хлеб. Упало и тут же проросло, встало, заплелось, обернулось хлебным волком, ощерилось и вцепилось нежити в лица. Пошёл рвать-валять, хватал зубами-серпами, переламывал тонкие шеи...

Бабка заголосила, и тогда обратный достал из кармана маленький пузырек прозрачного масла, хлопнул его о стену дома и разбил солнечное зеркало, освобождая лучи, солнечных псов.

Хоромина вспыхнула, словно сухой стог.

Головастики сыпанули кто куда, но не успели — почти всех языки пламени слизали, как мошку.

— Сожрууу...

— Жри, — устало кивнул обратный, и пёс прянул по слову его, да и откусил страшную голову.

***

Лес их отпустил. Почти выбросил, отряхнул с рукавов да с глаз долой. Июль, только на поляну добрались, сразу села, потом легла, глядя в Высоту. Пока шатались, ковали устроили новую луну — теперь было светло и привольно. Ночные глаза её болели. Июль покосилась на спутника, вздохнула.

Раньше она в одной упряжке с чернокудрой ходила, покуда та не сломалась. Даже обратный выправить не смог, пришлось бросить. Стени сейчас не сладко было. Июль помнила, каково ей на первых порах приходилось.

— Ничего, обвыкнешься, — сказала приветно.

Села, рванула пальцами травинку, сжала зубами. Горько, но вкусно.

Она-то притерпелась.. Страшно молвить, порой сама не знала, она или не она, или уже обратный...

— Рассиживаться не будем, — протянула задумчиво. Покосилась на бледные босые ноги спутника. — Сперва обувку тебе справим. Знаю я одного чеботаря, что вопросов не задаёт...

Хлопнула себя по коленям, поднялась. Потянулась было по привычке вздернуть на плечи суму, но стень её опередил. Перехватил, закинул себе на спину. Улыбнулся.

Сработаемся, удовлетворенно подумал обратный.

Ляпушка-тяпушка

Как у ляпушки, как у тяпушки

Ой да мохнаты лапушки

Как у серенькой, как у голубонькой,

Ой да востры зубоньки

Как у тощенькой, как у мысенькой

Ой да плохи глазыньки...

Кто, кто — под пенечком живет?

Кто, кто — деткам спать не дает?

Кто, кто — по ночам гуляет?

Кто, кто — неслухов заедает?

Сызмальства знал Егорушко, помнил крепко: пока батюшка малюет, ему не мешай. Малевание не токмо их кормило; оно, родимое, добрым людям закрепой служило. Берегло от того, что на болотцах железных посиживало.

Сестрица ему про ляпушку-тяпушку песни пела, загадки загадывала. Бывало, забалует Егорушко, сестрица осерчает, грозится: вот, ужо, посажу тебя в лукошко, отпахну ночью окошко, да у ляпушки выменяю на морошку!

Пугался того Егорушко, просился не отдавать.

Картинки-обманки батюшка писал прежде яркие, что пазори; после материной кончины потускнели ярь-медянка да крутик. Ткань-от под краски не из пачеси брал, не из лесной шерсти; на ярмаронках беленые холсты покупал. Рамки резал, прутки гнул. Чтобы в рост, в форму пришлось. Соразмерно, значит.

Обманыши те люди на ночь выставляли под окошко, алибо на крылечко, а кто — под ворота самые. Как темнело, находил с вадьи волок, а вместе с ним — ляпушка-тяпушка, мягкие лапушки. Егорушко самой ляпушки не видывал; оконца всегда затянуты были подзором, а у соседушек некоторых — и вовсе ставнями огорожены. Чтобы не вздумали малята несмышленые играть, подглядывать.

Сестрица шепотом сказывала, что видом ляпушка ровно лягуша-тощага преогромная, только шерстяная вся и зубаста, что волк. Ночью ей полная воля. Вылазит из своего окошка болотного, шлеп-шлеп, скок-поскок, пропитания себе ищет, мясца живого алчет. Люди скотину загоняли, птицу домашнюю прибирали, кошек с собаками — и тех в сенцах запирали. А не убережешь — токмо клочки оставит, растреплет, ровно кочан капустный.

На вадью по темному тоже не шастали. Ляпушка морочить умела, сманивать. Только как, чем приваживала — того не ведали.

И с места-лугара людям не с руки было уходить: железо старое из болот тянули, что от Змия Громыхающего нападало, с древом, с костяным нутром спеклось-спелось. Тем железом и кормились: во все летечко копали руду в раскопах, осенью — на кострах сушили. Тут же и угль березовый жгли в ямах. А зимушкой, как вставала дорога, на саночках и руду, и угль к домницам свозили; там плавили, опосля криницу ту для крепости перебивали да — в узлы, на обмен, на продажу...

Ляпушек порубали, да без толка, без счета их было, ровно муриев в куче. Так и наловчились обманки ставить. Ляпушка как на такое натыкалась, так со слепу не разбирала: или стороной обходила, или на зуб пробовала, плевалась и дальше прыгала. А вот ежли зазевался, ко времени не выставил обманышек, на себя пеняй: или пролаз ляпушка к живому найдет, или выманит...

Придумке той много лет было; зачином случай стал, когда провор