завода и артиллерийских складов после его ухода. Они предложили принять на себя охрану, организовав ее из остающихся в Севастополе рабочих, прося барона выдать рабочим оружие. Врангель согласился, отдав соответствующее распоряжение.

Поздно вечером 30 октября (12 ноября) во дворец прибыли граф Дамьен де Мартель и контр-адмирал Карл Дюмениль. Они сообщили, что правительство Франции берет под свое покровительство всех оставляющих Крым, а для покрытия расходов по содержанию беженцев требует в залог все корабли военного и торгового флота Крыма. Главнокомандующий согласился на эти условия… Членам своего штаба барон Врангель пояснил: «Армию, семьи и беженцев французы принимают. Чтобы показать, что мы находимся под покровительством французов, я пойду на французском миноносце. Подходя к Константинополю, миноносец поднимет мой флаг, наши суда, кроме андреевского, поднимут еще и французский»[312]. Русским офицерам, преимущественно специалистам, граф де Мартель предлагал перейти на французскую службу, для чего придется принять французское подданство. Генерал Врангель обещал подумать и дать письменный ответ.

В пять часов вечера Врангель вызвал в свой кабинет пять казаков из личного конвоя и приказал снять со стены большую картонную рельефную карту с изображением Перекопско-Сивашской укрепленной линии с надписью «Нашему вождю от защитников Крыма 1920 года». Когда казаки выполнили его приказ, барон велел разрубить и сжечь карту, добавив: «Вот, молодцы, мне когда-то подарили эту карту, взять ее с собой я не могу, и не хочу, чтобы она досталась этой сволочи»[313].

В ночь на 31 октября (13 ноября) Врангель принял решение, во избежание неприятных случайностей, переехать из Большого дворца в гостиницу «Кист» у Графской пристани (названа в честь ее первого владельца голландца Фердинанда Киста)[314], где уже находились оперативный отдел штаба Врангеля и штаб генерала Скалона, отвечающего за эвакуацию. В кабинете главкома дежурные офицеры собирали все нужные бумаги, складывали оперативную карту с помеченной линией фронта на два часа дня, когда в свой кабинет в последний раз вошел барон Врангель. «Лицо похудело, выражает невероятную усталость, – отметил потом в своем дневнике военный журналист А.А. Валентинов, служивший в отделении связи полевого штаба Врангеля. – Медленно направляется к окну и долго смотрит на огоньки судов. Через комнату пролетает его заглушенный шепот: «Ох, как тяжело». Затем также медленно идет обратно к двери и долго ходит по опустевшей зале и приемной. Как-то холодно и неуютно сделалось сразу во дворце. Тихо шелестит бумага, толстые ковры скрадывают звук шагов, Все говорят шепотом, точно вблизи покойник»[315].

Врангель собирался уже уходить, когда раздался телефонный звонок по прямому проводу. Дежурный офицер доложил, что звонят из Евпатории и просят барона. Когда Врангель взял трубку, ему доложили, что войска и все желающие эвакуироваться граждане погрузились на суда и вышли в море; в городе полное спокойствие, власть принадлежит революционному комитету, но красных в городе нет. Завершив телефонный разговор с Евпаторией, главнокомандующий покинул Большой дворец и переехал в гостиницу «Кист», удобно расположенную на Графской пристани.

Глубокой ночью Врангель был разбужен выстрелами со стороны железнодорожного вокзала, а подойдя к окну, увидел огромное зарево пожара. Оказалось, что горели огромные склады Американского Красного Креста на мельнице Радоконаки и склад интендантского имущества. Городская чернь пыталась растаскивать оставшееся добро, поэтому посланная туда полусотня конвоя главнокомандующего наводила порядок, выстрелами усмиряя толпу.

Утром в Севастополь прибыли из Симферополя юнкера Атаманского училища и расположились на площади перед гостиницей «Кист». Генерал Врангель вышел к юнкерам и в краткой речи поблагодарил их за службу, обещая продолжить борьбу на другом фронте.

Все эти дни в порту продолжалась погрузка на различные суда, которые тут же уходили в море, направляясь в сторону Константинополя. Врангель в сопровождении адъютантов и небольшой охраны прошелся по центральным улицам города. «На улицах города гораздо спокойнее, – отметил в своем дневнике сопровождавший Врангеля штабной офицер А.А. Валентинов. – Почти все учреждения уже погружены. Эвакуация протекает значительно нормальнее, чем это предполагали… Магазины все закрыты, действуют только кафе. Деньги главного командования совершенно обесценены. Фунт стерлингов котируется около двух миллионов, хлеб стоит 10–15 тысяч фунт… Все, что где-либо появляется на лотках или в киосках,) расхватывается моментально. Постепенно у всех начинает появляться уверенность, что эвакуация пройдет благополучно»[316]. Спешившие к пристани повозки и одинокие прохожие с удивлением узнавали на почти пустых улицах Севастополя главнокомандующего и, как отмечал сам Врангель в своих мемуарах, «приветливо кланялись».

Утром 31 октября (13 ноября) на суда начали грузиться прибывшие из Симферополя войска. Раненых размещали на транспорте «Ялта», специально оборудованном под госпитальное судно. Организованно завершив погрузку, суда вышли в море.

Довольно организованно шла погрузка на суда и эвакуация и в других крымских городах: Евпатории, Феодосии, Керчи. «Эвакуация армии Врангеля из Крыма, вопреки ожиданиям, прошла в более благоприятных условиях, нежели армии Деникина из Новороссийска, – писал эвакуировавшийся из Керчи председатель военно-судной части штаба Донского корпуса полковник И.М. Калинин. – Пароходы были заранее приготовлены, каждый корпус заранее знал место своей погрузки. Красные не нажимали»[317]. То, что «красные не нажимали» объяснялось крайней измотанностью их конных частей, кроме того, они опасались засад и ловушек, именно этим объясняя непонятную стремительность отступления белой конницы.

Из-за нехватки мест на кораблях, по причине огромного количества желающих эвакуироваться из Крыма, с собой велено было брать только ценности и самое необходимое в повседневном быту. За городом в большом количестве были брошены запряженные повозки с добром. Как говорили позже некоторые эмигранты, эвакуировавшиеся из Крыма: «С собой брали только книги и иконы». Донские казаки, уходившие в эмиграцию из Керчи, вынуждены были бросить на берегу своих друзей, «почти родственников» – боевых коней. На берегу остались и «любушки» – походные жены холостых казаков, о чем писал в своих воспоминаниях начальник штаба 3-й Донской конной дивизии полковник С.К. Бородин[318]. Он был свидетелем того, как один казачий офицер из его дивизии со слезами на глазах прощался с любимым конем, снимая с него седло и уздечку: «Эх, Васька! Вывозил ты меня из беды… а теперь оставляю тебя этой сволочи. Смотри, брат, не вози красного, сбей его с седла, как сбивал ты всякого, пока я не завладел тобой. Прощай, Васька!»[319]

Эвакуировавшийся из Керчи известный донской поэт Н.А. Келин вспоминал момент расставания с родиной: «Взглянув на тихо уходящий берег, я увидел брошенных нами коней, которые смотрели на уходящие пароходы и, подняв головы, тихонько ржали. Вон несколько из них, войдя в воду, поплыли за нами, и один казак, вероятно, узнав своего коня, судорожно схватил винтовку. Перекрестившись, он начал стрелять в него, но