продолжающим туго ее рассекать. Сначала разрез был сухим — но вот там и сям набухали кровавые капли (а кое-где даже прыгал алый фонтанчик), и через три-четыре секунды дно раны заполнялось кровью. Теперь скальпель был ни к чему: он свое сделал. Ты клал его на столик сестры — она тут же протирала лезвие салфеткой — и начинал или хрустеть кремальерами зажимов, или прижигать сосуды пинцетом коагулятора. Над раной вился дымок, пахло жареным — а скальпель все это время, скучая, лежал на столике рядом и словно ждал: когда же ты снова возьмешь его в руку?

Сны хирурга

Что ни говори, жизнь хирурга отлична от жизни прочих людей; несомненно, что так же особенны и его сны. Думаю, что и кошмаров наш брат хирург видит больше, чем другие люди. Да и как же иначе: если во сны с неизбежностью переходит та тревога и напряжение, те переживания и опасения, что сопровождают нас наяву? Еще хорошо, что ночные кошмары как непрошенно-быстро заявляются к нам, так же быстро и забываются; я, например, помню лишь несколько.

Однажды мне снилось, что я хожу по коридорам больницы с только что удаленной почкой в руке — с нее еще капает кровь — и пристаю ко всем встречным с вопросом: «Как думаешь, а ее в самом деле нужно было убрать? Или, может, пока больной спит — вернуть эту почку обратно?» Или снилось, что я не могу собрать операционную бригаду и начать операцию — хотя больной уже на столе и спасать его нужно немедленно. Пока отыщешь и приведешь анестезиолога с анестезисткой, куда-то пропадет операционная медсестра; стоит с криком и руганью, буквально за руку, притащить ее — снова куда-то теряется анестезиолог; когда ж наконец все собрались и я, торопясь и волнуясь, занес скальпель — куда-то исчез больной… А как я много раз опаздывал на работу? Снилось, что я тороплюсь на планерку — мне нужно докладывать о погибшем больном, — впопыхах забегаю в конференц-зал — но вдруг замечаю, что стою перед всеми в чем мать родила…

А сон об экзамене? Хоть это был и не настоящий кошмар, но видеть его было до крайности неприятно — тем более что он повторялся с завидной регулярностью. Мне во сне сообщали, что завтра высочайшая комиссия будет экзаменовать меня по хирургии; и я с ужасом понимал, что пропал: ведь завтра всем станет ясно, что я ровным счетом ничего не знаю, не смыслю и ничего не умею…

Но бог с ними, кошмарами: всех не расскажешь. Тем более что в пересказе градус переживаний заметно снижается: как будто ночные видения выдыхаются и остывают на свету дня и под критическим взглядом рассудка. Поговорим лучше о тех переходах из яви в сон и обратно, что каждый хирург совершает дежурной ночью. Говоря строго, дежурство в скоропомощной больнице официально именуется «дежурством без права сна». Но несмотря на это лишение прав (совершенно, надо сказать, бесчеловечное: известно, что среди множества пыток, изобретенных злым гением человека, одной из самых изощренных является именно лишение сна — люди от этого быстро сходят с ума), почти каждый хирург в течение ночи хоть ненадолго, но смыкает глаза. Хотя, опять-таки, каждый, кому приходилось дежурить, хорошо знает, что легче не спать вовсе, чем несколько раз за ночь заснуть и проснуться и снова проделать этот мучительный путь — из сонных глубин всплыть на поверхность сознания. Но трудно, когда ты вернулся из операционной в три часа ночи, устоять перед искушением завалиться на старый диван в ординаторской — порой даже не постелив простыню и забыв про одеяло. Кажется, в тот самый миг, когда ты переведешь тело в горизонтальное положение, ты и отключишься: словно кто-то невидимый повернет в твоей голове выключатель рассудка, и ты тут же исчезнешь из мира.

Да, так бывало — но далеко не всегда. Иногда, особенно если операция была непростой, ты, даже рухнув на долгожданный диван, все еще мысленно продолжал оперировать. В глубине раны хлюпала кровь, отсос гудел судорожными рывками (его трубка то и дело забивалась обрывками жира и сгустками крови), а лампа съезжала в сторону, и операционное поле темнело. Ты беззвучно кричал: «Да поправьте же кто-нибудь свет!» — и диск лампы возвращался на место. Но скоро опять в глубине раны все темнело и расплывалось; впрочем, ты уже был не в силах понять, что виновата в убыли света не лампа, а сон — который наконец-то одолевал тебя…

Сколько длился твой сон, сказать трудно: ты мог пролежать в забытьи целый час — или всего пять минут. Но вот телефонный звонок безжалостно рвал темноту. Интересно, что тело отзывалось на звонок раньше, чем просыпалось сознание: ты уже сидел на диване и нашаривал ногами сандалии — но еще не вполне понимал, что случилось.

В этот момент совершался мучительный переход из глубин забытья — в ночь, что тебя окружала. Эта ночь была бесконечно к тебе равнодушна — но в то же самое время взывала к тебе (телефон продолжал надрываться) и чего-то ждала от тебя. Пожалуй, вот это и было самым трудным во время дежурства: напрячься, встать и сделать шаг навстречу темноте. Что за сила тебя изгоняла из сна в тот ночной мир, которому (в этом ты был убежден) ты нисколько не нужен — но который при этом не может без тебя обойтись? Ты никогда не испытывал столь же острой, глубокой тоски, как в тот момент, с телефонною трубкой в руке, в бледном свете ночного окна, когда твой безжизненный голос сипло произносил: «Да, что там? Хорошо, сейчас буду…»

И такие «качели» чуть не каждую ночь раскачивают дежурного доктора — то унося его в сонное забытье, то возвращая в грубую явь. Думаю, именно эти «качели» — причина того, что хирурги в старости (если, конечно, они до нее доживают) так часто страдают бессонницей. Ведь наши сны — некий покров, что ночами скрывает от нас суматошное копошенье реальности. Но если этот покров то ненадолго набрасывать на себя, то резко сдергивать, чтобы вскоре снова пытаться прикрыть им свои ум и душу, — и делать так не одну-две ночи, а многие сотни и тысячи бесконечных дежурных ночей, — то ткань наших снов неизбежно износится и прохудится. И утешеньем хирургу — тому старику, что лежит в одинокой постели, коротая бессонную ночь, — будет лишь то, что эта бездонная и бесконечная