полночь старалась собраться в «кормушке», комнате с плиткой и длинным столом. Как раз к этому времени обычно бывали выполнены все назначения — и если не поступали тяжелые больные, можно было немного расслабиться и перекусить.

Выкладывали на общий стол, что у кого имелось. Сестры приносили какую-нибудь немудреную домашнюю снедь — картошку и сало, соленые огурцы и вареные яйца, а мы, хирурги, выставляли бутылку-другую спиртного. По разномастным чашкам разливали коньяк, по разнокалиберным тарелкам раскладывали закуску — и в итоге стол выглядел так живописно, что хоть пиши натюрморт. Скоро горячий глоток коньяка распускался в груди, как цветок, — а сало с картошкой, которые ты усердно жевал, наполняли желудок и заглушали тревогу, что тлела в душе. Ты становился спокойнее и веселее — и любовался порозовевшими от спиртного медсестрами. Взрывы общего смеха то и дело оглашали застолье, причем поводом для ночного веселья служила, как я понимаю теперь, не просто чья-нибудь шутка или потешно рассказанная история — но само согревавшее всех ощущенье того, что мы живы и молоды, что в нас кипит запас еще не растраченных сил, и даже сутки тяжелой работы так и не смогли нас укатать. Если ночь была теплой, то распахивали окно, и те, кто курил, с наслаждением затягивались сигаретами. И вот, сколько ни видел я в жизни застолий — а уж, слава богу, поел и попил я довольно, — ни одно из них не сравнится по живости и живописности с теми пирами в полночной реанимации. В клубах дыма картинно и вольно — нога за ногу, сигарета в руке — сидели медсестры; молодые врачи, раскрыв рты, слушали бесконечные байки, что травят им ветераны больницы, а за окном, в теплой летней ночи, горели огни бессонного города. И этим ночным пирам ничуть не мешало соседство болезни и смерти: наоборот, оно-то и сообщало всему особую ценность. Именно вызовом ей, незримо бродящей по реанимации старухе с косой, были и взрывы общего хохота, и эти колени сестер, на которые нам, молодым докторам, уже было трудно смотреть без волнения, и завитки сигаретного дыма над длинным столом, и гул разговоров, и теплая ночь, и горящие в ней городские огни. А незримая смерть, что смотрела на нас, — конечно, она ревновала и злилась. Недаром из зала реанимации, где всегда оставалась с больными одна из сестер, порою мы слышали крик: «Остановка!» И сигареты тотчас летели, как красные мухи, в окно, гремели — порой даже падали — стулья, и все дружно бежали к тому, кто только что умер: а вдруг его еще можно отнять у ревнивой старухи и возвратить в эту теплую, нежную ночь?

Рентген

Интересно, а не свечусь ли я в темноте? Проведя много времени под рентгеновской трубкой, в потоке гамма-лучей, я вполне мог бы и сам сделаться радиоактивным и теперь пугать среди ночи прохожих, являясь им наподобие привидения или светящейся баскервилевской собаки. Вот еще одно из чудес нашей жизни: рентген. Имя немецкого физика стало названием удивительного явления, и более века медицина без него — как без глаз и рук. Сейчас ни хирург-травматолог без снимка костей, ни терапевт без снимка легких даже не станут смотреть пациента, а, скорей всего, направят его в рентгенкабинет.

Да и мы в урологии без рентгена мало что можем. Многие годы главным моментом обхода или консилиума был тот, когда доктора с задумчивым видом рассматривали рентгеновский снимок, пытаясь сообразить: а как эта вот мешанина черных и белых пятен на пленке соотносится с тем, что творится внутри пациента? И как-то ведь соображали: диагностика в урологии всегда была одной из самых достоверных. Теперь, правда, чаще рассматривают не пленки, а цифровые экраны, и исследование называется «компьютерная томография», но его рентгеновская природа никуда от этого не исчезла.

Иногда диагностика не ограничена тем, чтобы просто положить пациента на рентгеновский стол, сделать серию снимков — и потом с умным видом произнести: «Да, батенька, операции вам, похоже, не избежать…» Порою болезнь ускользает даже от взгляда рентгенаппарата, и, чтобы увидеть ее, приходится пускаться на всякие хитрости — например, на введение контраста. Дело это хлопотное и не очень приятное для больного: поди-ка вставь в человека катетер, чтобы уже по нему ввести дозу контрастного препарата, — зато при удачном раскладе получаются замечательно красивые снимки. Их даже жалко бывает сдавать в архив; и у каждого доктора, как правило, есть собственная коллекция особо удачных снимков — где камни, стриктуры и опухоли видны, как на картинке в учебнике.

Для меня же лично рентген — еще и многолетний помощник в рентгеноперационной при тех вмешательствах, что проходят под включенной рентгеновской трубкой. Без нее как узнать, что творится внутри пациента и где там находятся твои инструменты? Ведь у человека, лежащего перед тобою ничком, ты видишь только небольшой участок кожи на пояснице, отгороженный простынями, а то, что скрывается в глубине его тканей, для тебя тайна за семью печатями. Но стоит нажать педаль, включающую режим рентгеноскопии, — и тайное вмиг становится явным. Перед тобой на экране, как по волшебству, возникает скелет человека. Видишь его позвоночник, подвздошные кости и ребра — и свою иглу, что движется между этими костями, толчками преодолевая сопротивление фасций и мышц. Это так неожиданно и при этом очевидно, что кажется, все и возникло в тот самый момент, когда ты включил рентгенаппарат. В каком-то смысле так оно и есть. Ведь нечто для нас появляется только тогда, когда мы о нем узнаем; поэтому рентгеновские лучи, делающие невидимое видимым, — они словно и создают для нас, скажем, вот этот скелет человека, прежде как будто и вовсе не существовавший. Мгла неведения, в которую он был для нас погружен, была словно мглою небытия. И сколько бы я ни оперировал под рентгеновской трубкой, я все не мог отделаться от ощущения, что я, уже пожилой человек, играю в детскую увлекательную игру. Азарт, возникавший во мне при охоте за почечным камнем — а именно этот тип операций выполнялся чаще всего, — был сродни тому азарту подростка, с каким я, бывало, ловил рыбу или майских жуков.

Я порой так увлекался, что начинал уже и разговаривать со всеми неодушевленными участниками этой игры: с камнем, чья бледная тень, словно глубоководная рыба, переплывала от края до края экрана, с почкой, во внутренних закоулках которой все это происходило, и со своим инструментом, чьи неуклюжие бранши пытались схватить ускользающий камень. «Постой-постой, милый,