так далеко, что на каждую ее черту можно найти контрпример в изображении Луки. Поэтому Штраус был прав, назвав это «выведение» Матфеева повествования из Луки «вымученным», но он, конечно, не опроверг это толкование и не поставил на его место лучшее, когда, следуя гипотезе традиции, допустил, что оба повествования формировались в традиции независимо друг от друга, и простил этому вымученному толкованию «выведение» Матфеева повествования «из отрывков из Ветхого Завета и иудейских мнений». Более того, Штраус утверждает, что такое выведение одного рассказа из другого было бы маловероятным, даже если бы предположение Шнекенбургера о том, что рассказ Луки несет на себе печать исторической истины, было верным. Однако «все основания» для такого вывода «отсутствуют, поскольку перед нами два одинаково неисторических повествования». Признаться, мы не можем найти причин, по которым одно из повествований не получило бы зародыш и импульс для своего развития от другого.

Согласно нашей интерпретации, вся предыстория Евангелия от Матфея возникла из предыстории его предшественника. Но что мы понимаем под происхождением? Имеем ли мы в виду, говорили ли мы об этом, или это толкование обязательно связано с мнением, что Матфей теперь учел все особенности повествования Луки и теперь с тревогой ищет другое, но соответствующее? Мы не только утверждали обратное, но и доказывали это. Матфей позволил своему предшественнику привести себя к той кульминации, когда открывается перспектива просвещения язычников светом нового откровения и страданий Мессии, и теперь его единственная задача состоит в том, чтобы превратить пророчество Симеона в реальную историю, центром которой является Мессианский младенец. Во время этой работы он не стоял так одиноко и заброшенно, что должен был бы взвалить все на свои плечи и шаг за шагом спрашивать себя, действительно ли он еще стоит на исторической земле, но как мысль, захватившая его в работе его предшественника, вдохновляла его, так и опыт общины, ее распространение в языческом мире, ее страдания и мученичество давали ему достаточно материала для работы; он был втянут в общий процесс религиозного мнения, считавшего свое содержание необходимым только тогда, когда оно находило его в жизни своего Господа; образовавшаяся однажды коллизия, заключавшаяся в приходе волхвов, втянула его в свое быстрое развитие; наконец, последствия этой коллизии показались ему достаточно естественными, когда в то же время, как доказывали ему пророчества ВЗ доказывали ему, что они были заранее определены Божественным советом. Против этих вдохновляющих, побуждающих сил, которые рвались за ними по пятам, очень мало, если несколько отрывков из ВЗ и иудейских мнений описываются нам как достаточное основание для появления такого богатого и глубокого текста, как текст Матфея.

Доказательство того, что этот рассказ не мог быть сформирован в традиции, аналогично тому, которое мы уже приводили выше в отношении сценарной разработки предыстории Луки, и упирается в линию бесконечного регресса, которая не даст нам покоя, пока мы не придем к формирующему самосознанию автора рассказа. Нам нет необходимости повторять доказательство. Наше объяснение рассказа достаточно показало, что развитие коллизии от прихода волхвов в Иерусалим до поселения родителей Иисуса в Назарете строго взаимосвязано, что ни одна черта не могла возникнуть самостоятельно, что все отдельное имеет свой смысл и причину возникновения только в идее целого, поэтому целое с его частями возникло одновременно и как произведение писателя.

Апологетика с ее несонными чертами иногда бывает весьма странной. Иногда она приводит в доказательство «исторической достоверности» повествования то обстоятельство, что евангелист не помнит отрывок из Ветхого Завета, исполнением которого оно является. Поэтому она будет смущена, если пророчество будет процитировано в другое время и возникнет впечатление, что повествование было только выведено и сформировано на его основе. Ничуть! Она сразу же знает, как найти совет, указав нам на то, что смысл отрывка из ВЗ изначально слишком отличался от смысла, приписываемого ему евангелистом, чтобы из него можно было сформировать то повествование, которое критик выводит из него. Факт должен был быть сначала дан, прежде чем евангелист, движимый каким-то призывом или аналогией, смог увидеть связанный с ним отрывок из Ветхого Завета. Предыстория Матфея дает апологету возможность для обоих поворотов его аргументации. Звезда волхвов не связана с пророчеством о звезде, взошедшей из Иакова, но бегство в Египет и детоубийство вифлеемцев описываются как исполнение пророчеств, которые изначально могли иметь в виду не что иное, как эти события.

Прежде всего, апологетическую процедуру можно обвинить в преждевременности. Ведь опираться на соответствие повествования и приложенной к нему цитаты из ВЗ можно только в том случае, если признать, что подозрение в том, что повествование могло возникнуть на основе отрывка из ВЗ, имеет для себя большую видимость правоты, если они совпадают в точности. Если он так считает, то, конечно, в большинстве случаев он выигрывает с самого начала, поскольку точка зрения ВЗ и христианская точка зрения очень различны и поэтому никогда не могут полностью совпадать. Вернее, она выиграла только против прежней формы критики, но не против критики как таковой, которая все больше выходит за рамки своего прежнего состояния, когда она разделяла с оппонентом одни и те же предпосылки.

Если принцип, согласно которому евангельские взгляды вытекают из отрывков из Ветхого Завета, больше не действует, то вся риторика апологетики превращается в клевету. На вопрос о том, почему Матфей, если история о звезде волхвов выросла из прорицания Билькама, не ссылается на нее ни единым словом, Штраус отвечает: «Потому что не он сам извлек эту историю из отрывков Ветхого Завета». Но ведь историю о Звезде волхвов, как именно эту историю, Матфей не привнес из традиции, а сформировал в контексте той идеи, из которой возникла вся его предыстория. Почему же он не ссылается на оракул Валаама? Ну, потому что он не думал о том же самом, потому что евангельское воззрение не выросло из отрывков из ВЗ, и когда оно встречается с формами ВЗ, ему не всегда приходится сразу же осознавать это единство. Но откуда берется это совпадение, на которое теперь будет падать видимость совпадения? Отсюда, потому что природа человека едина, потому что религиозные взгляды могут быть сходными в разных кругах также в силу единства категории. Природный элемент никогда не может обойтись без религиозного воззрения, и импульс к созданию природного, небесного образа для своего сущностного содержания является для него врожденным. Отсюда и сходство в данном случае. Возможно, что сравнение пришествия Мессии с восходом звезды Матфей получил из священного языка общины, но тогда вовсе не обязательно, чтобы этот образ был заимствован из ВЗ, да и то, что