– Послушай, это была отличная мысль. Потрясающая мысль, – заверил он. – И Элисон Тарф – вау. Я бы с радостью поработал с Элисон Тарф, но…

– Но?

Ник сделал глубокий вдох.

– Видишь ли, я обещал. Обещал своей девушке. Обещал, что, как только закончу с «Ромео и Джульеттой», поищу более надежную работу.

– Оу, – выдавила Жюстин.

– Лаура – Козерог. А ее восходящий знак – Лев. Можешь представить, какой у нее вкус. В одежде, в винах, в драгоценностях.

В коврах, подумала Жюстин. И диванах.

– Прости, Жюстин, – сказал Ник. – Я правда благодарен тебе за беспокойство. В смысле, с Элисон Тарф. Попасть к ней на прослушивание было бы для меня огромной удачей.

Жюстин кивнула и отвернулась, чтобы он не смог заметить разочарования на ее лице. Она надела рукавицу-прихватку и сняла крышку с огромной чугунной кастрюли Мэнди.

Внутри все кипело и пахло так, что слюнки текли.

– Я понимаю, – согласилась Жюстин, бессмысленно тыча деревянной ложкой в голяшку. – Ты обещал.

– Кстати, об обещаниях, – вставил Ник. – Ты обещала мне показать какой-то загадочный вид. Можно?

– Что, сейчас?

– У меня есть еще около четверти часа.

Жюстин накрыла кастрюлю крышкой и на секунду задумалась.

– Там может быть довольно ветрено.

– Пожалуйста, – попросил он, и улыбка на его лице была такой же, как у прежнего Ника Джордана. Она словно прямиком перенеслась во второй класс: так он улыбался, когда в ее коробке с завтраком еще оставался шоколадный лягушонок, а у него – уже только морковные дольки.

Казалось невероятным, что Флер Кармайкл не знала о крыше, но ни разу за все проведенное в Эвелин Тауэрс в детстве время ее бабушка не приводила Жюстин сюда.

Дверь, ведущую на крышу, заметить было непросто. Она пряталась в нише на лестничной площадке двенадцатого этажа, была выкрашена той же краской, что и стены, и не имела даже дверной ручки – только скважину замка. Жюстин полагала, что, по мнению Флер, за этой дверью не было ничего интересного, лишь всякие швабры, ведра, метлы и сломанные стремянки.

Когда Жюстин переехала в эту квартиру, отец вручил ей огромную связку ключей. Здесь были ключ от подъезда, ключ от входной двери в квартиру, ключ от балконной двери, а вот назначение остальных оставалось тайной. Как-то в воскресенье Жюстин обнаружила, что один из них отпирает дверку на лестничной площадке и что за этой дверкой прячется крутая железная лестница.

Этим вечером воздух на лесенке был морозным и неподвижным, но как только Жюстин открыла дверь на крышу, ее чуть не сбил с ног порыв ледяного ветра. Ни рубашка с рукавом, ни тоненький вязаный жилет не обеспечивали ей достаточной защиты.

– Черт возьми! – воскликнул Ник, выходя следом за Жюстин на крышу. – Это потрясающе.

На самом деле крыша не представляла из себя ничего примечательного: бетонный квадрат, мокрый и поблескивающий после недавнего дождя, опрокинутая сушилка для белья, пара пустых цветочных ящиков и прожектор с разбитой лампой. Впечатляющим был вид, открывавшийся на город, на реку и даже на подмигивающие далекими огоньками холмы.

– Я обычно прихожу сюда смотреть фейерверки на Новый год, – сказала Жюстин. – А еще отсюда можно смотреть фестиваль фильмов Александрия Парк, только без звука.

Она давно собиралась привести это место в порядок, объяснила Жюстин: найти уличную мебель, посадить какую-нибудь траву и цветы в ящики. Но до сих пор у нее не вышло даже сменить лампочку в прожекторе.

Стоя на краю крыши, Жюстин вздрогнула. Ник полуавтоматически стянул свой джемпер, прямо за воротник, через голову, и протянул в ее сторону. Под ним у Ника была лишь футболка, и Жюстин заметила, что кожа на руках у парня тут же покрылась мурашками от холода.

– Нет, не надо, – отказалась она. – Я в порядке, правда.

– Не глупи. Ты замерзла, – возразил Ник.

Джемпер был связан из мягкой серой шерсти, нагретой теплом тела Ника, и слегка пах сандалом.

– Кто еще сюда приходит? – спросил Ник, прогуливаясь вдоль выходящей на парк стороны крыши.

– Я никогда никого тут не встречала, – ответила Жюстин. – Разве что птиц.

– Тут можно так развернуться, – заявил Ник.

Она смотрела, как он проверяет на прочность столбик сушилки, а потом тянет обвисшую проволоку. Парень присел на корточки у прожектора, исследуя его состояние, и Жюстин, решив, что она на достаточном расстоянии, чтобы сказать нечто слишком личное и потому неудобное, сделала глубокий вдох.

– Ник, по поводу того обещания, что ты дал. Своей девушке. Послушай, я видела тебя на сцене с Верди. Я видела тебя на сцене, когда мы были детьми. В школе, знаешь… у тебя… в тебе просто… больше света, чем в других людях. Это твой дар.

Тут он подошел к ней, сжимая в руке разбитую лампу из прожектора.

– Света? – переспросил он, хмыкнув. – Так может, мне просто принести тебе новую лампочку? Это будет мой дар крыше.

– Спасибо, – сказала она, не собираясь, однако, менять тему. – Но ты же слышишь, что именно я тебе говорю?

Когда Жюстин посмотрела на него, он выглядел настолько беззащитным, что девушка смутилась.

– Жюс, как ты узнала… – начал он, затем попробовал по-другому: – То есть как можно знать наверняка, что следовать своему призванию – верное решение? Как у тебя с журналистикой. Ты великолепно пишешь, но приходится ждать своего места. И ты все еще ждешь. Но как тебе удается сохранять веру?

Если бы спрашивал кто-то другой, Жюстин, наверное, постаралась бы сказать что-нибудь умное или хотя бы ободряющее. Но, поскольку спрашивал Ник, мозг превратился в кучу беспорядочно сигналящих нейронов. Она беспомощно пожала плечами.

Ник вздохнул.

– В прошлом месяце Лео сказал…

При упоминании имени Лео сердце Жюстин дало сбой.

– Я знаю, знаю. Ты не веришь гороскопам, – продолжил он, – просто выслушай меня. Он предсказал, что я окажусь на перепутье. И задал вопрос, не здорово ли было бы уметь отличать настоящую любовь от притворной так же легко, как грибы от поганок.

И хотя сердце Жюстин оглушающе колотилось где-то в ушах, она велела себе помолчать, чтобы Ник мог сказать что-то еще. Пока она ждала, ее уши вновь наполнили шум дорог ночного города и свист ветра, запутавшегося в ветвях высоких старых деревьев в парке через дорогу.

– Знаешь, я чертовски боюсь грибов, – выдал он наконец. – Я бы ни за что не стал есть ни один гриб, который сам нашел в поле. Или в лесу. Понимаешь, о чем я? Я именно тот придурок, который съест поганку и окажется в больнице, под капельницей и с промытым желудком. Все, что я хочу знать, – бывает ли так, что кто-то искренне тебя любит, или все хотят просто превратить друг друга в тех, кем на самом деле не являются?