Два дня мы особо ничем не занимаемся — только идем. Мы почти не общаемся ни между собой, ни с кем-то еще. Только с людьми, которые берут у нас деньги, а взамен дают воду, еду или сдают нам вонючий номер в мотеле с заштопанными простынями и уродливыми эстампами на стенах.

Когда Боаз уходит в туалет, принимает душ или стрижет волосы электрической машинкой, я просматриваю свои карты. Это бесполезно. Там нет ответа. Все дороги ведут в Вашингтон, округ Колумбия, или куда-то поблизости, но это я и так знал. Но я до сих пор не понимаю почему и зачем.

Я улучаю минутку и звоню Перл. Говорю, что мне нужна ее помощь.

Перл по второй линии связывается с Цимом, который получил-таки работу в «Видеораме». Это значит, что он сидит за прилавком и валяет дурака. Обычно Перл делает все возможное, чтобы к нашим с ней разговорам Цима не подключать, так что она явно уловила в моем голосе отчаяние.

Я слышу гудки, Цим пока не взял трубку, и я спрашиваю Перл, как у нее идут дела с Иль Дуче.

— Да ладно, — смеется она. — Он мне в подметки не годится.

— Привет, сахарок, — слышится голос Цима.

— От сахарка слышу, — бурчу я. — «Сахарок? Неужели?»

— Леви!

— А я думал, что я сахарок.

Неужели это вправду происходит? Перл и Цим?

— Эй вы! — вмешивается Перл. — Хватит флиртовать. Леви позвонил, потому что ему нужна наша помощь. А как нам известно из великих книг и телешоу насчет динамичных триад, остальные двое должны бросить все, когда один акцентирует подобную нужду.

— Говори по-английски, — советует девушке Цим.

— Думаю, ты хотел сказать: «Говори по-английски, сахарок», — не удержавшись от ехидства, замечаю я. Это так потешно.

— Господи, Ричард, — восклицает Перл. — Какой же ты тупица! «Акцентирует» — словечко вовсе не на миллион долларов. Ну, допустим, «выражает». Леви выражает желание получить от нас помощь.

— Вот как? А я сейчас случайно нахожусь перед компом, и, судя по тому, что мне предлагает сайт с толковым словарем, «акцентировать» означает «педалировать, выпячивать, оттенять». Так что ты только что продемонстрировала не самый звездный английский. — Цим умеет поставить собеседника на место.

— Алло, — встреваю в разговор я. — Я, между прочим, тоже здесь и все слышу.

— Точно, — произносят мои друзья в унисон.

В общем, я прошу их помочь мне разведкой. Поскольку мне известно, куда мы с Боазом направляемся, и я могу приблизительно рассчитать время, когда мы там окажемся, я прошу друзей выяснить, не будет ли там в это время какого-нибудь события — митинга, марша… ну хоть чего-нибудь примечательного в Вашингтоне, округ Колумбия, где, я надеюсь, мы с братом окажемся через семь — десять дней.

* * *

Наконец мне удается уговорить Боаза сыграть в карты. Четыре куска пиццы, заказанной в номер, легли в мой желудок тяжелым грузом.

Мы сидим друг напротив друга за столиком с одной расшатанной ногой. Лампочка в светильнике, подвешенном к потолку, слишком яркая для мотыльков, так что они кружатся у нас над головой.

— Во что сыграем? — спрашиваю я, тасуя карты и мастерски изображаю «хвост голубя».

Брат пожимает плечами:

— Во что хочешь.

— На удачу или во что-то умное?

— А разве не все игры на удачу?

— Я так не думаю.

Брат молча смотрит на меня.

— Мы могли бы сыграть в «тук-тук», да я правил не помню, — вздыхаю я.

— «Тук-тук»? — удивляется брат.

— Ну, в ту игру, которой нас Дов научил.

— Сроду не играл в карты с Довом.

— Правда?

— Правда.

Сам не знаю, почему мне так трудно в это поверить. Мне всегда казалось, что, чем бы я ни занимался, Боаз всегда делал это первым, до меня.

— Как насчет блек-джека? — спрашивает брат.

Я снова тасую колоду. Наверное, еще ни одну колоду в истории человечества так старательно не тасовали.

— Ладно, — соглашаюсь я. — Только сначала ты научи меня играть.

— Для начала нужна вторая колода.

— Здорово, что я запасливый! — восклицаю я и вытаскиваю из рюкзака вторую колоду карт.

Я еще несколько минут тасую карты и изображаю «голубиные хвосты», а это куда труднее делать эффектно, когда имеешь дело с двумя колодами. Но вот наконец я готов сдавать карты.

— Поехали!

— Погоди, — останавливает меня Боаз.

— Что?

— Мы должны поторговаться. Играют на что-то, а иначе смысла нет.

— Ну ладно…

— Твоя бейсболка «Red Sox».

— Но это же моя счастливая бейсболка! К тому же она мне лицо от солнца защищает, а я не хочу обгореть!

— Вот и отлично. Это говорит о том, что она что-то значит для тебя.

Боаз подарил мне эту футболку на день рождения пять лет назад. Наверное, забыл обо всем. Возможно, даже не помнит, что это — его подарок. Хотя, может быть, бейсболку купила мама и присовокупила к ней открытку — как бы от Боаза. Так или иначе, бейсболку эту я люблю. Да, она определенно много для меня значит.

— А я что получу, если выиграю? — интересуюсь я.

— Еще денек она будет твоей, — усмехается Боаз.

Мы разговариваем, поэтому я немного медлю перед тем, как начать сдавать карты. Я даже не спрашиваю про хитрые правила.

Боаз потирает ладони:

— Сдавай.

Мы играем первый кон, и становится ясно, что ничего не получается. Нам нужны фишки. Какие-то суммы, которые ставятся на кон.

У Боаза в рюкзаке, оказывается, есть пакетик с ассорти орешков. Мы назначаем им цену: за кэшью — десять очков, за миндаль — пять, за арахис — одно очко. Кто наберет больше очков к концу ночи, тот и получит бейсболку. Умереть и не встать.

Я иду к рюкзаку брата, чтобы взять пакетик с орешками, и вижу крышку обувной коробки «Matty Muldoon». Хранилище для особенных, самых секретных вещиц. Клоун в здоровенных ботинках улыбается мне.

Рука тянется к коробке, хочется взять ее и спросить, что в ней, но я не делаю этого, потому что мы собрались играть в карты. Мы здорово проведем время. Мы вместе, и брат разговаривает со мной.

В общем, мы играем в блек-джек.

А утром, когда мы собираемся в дорогу, Боаз, который всегда все делает быстрее и лучше, забирает мою любимую, счастливую бейсболку, и она будет защищать его лицо от солнца.

Боаз заходит в магазин, чтобы купить воды, а я звоню маме. Говорю коротко, обхожу стороной подробности, потому что, хоть я и внимательно изучал карты в последние недели перед уходом из дому, я не могу точно сказать, куда ведет Аппалачская тропа, а куда она не ведет.

Я говорю маме, что мы