женщина, а с ней мужчина, еще более седой.

А в самой глубине зала, один за столиком с двумя опустевшими бутылки китайского пива, сидит парень, голова которого обрита почти налысо.

Глава тринадцатая

Я веду себя как мастер-джедай. Останавливаюсь позади стула и не делаю ничего — только пытаюсь силой мысли заставить брата обернуться и увидеть меня.

И конечно же он не шевелится.

Вот этого я понять не могу.

Как Боаз может не чувствовать, что я стою здесь? Как он может не знать, что я тут, совсем рядом, позади него? Теперь, после того как я одолел столько миль?

Я боюсь испугать брата или застигнуть врасплох. Боюсь произнести его имя. Поэтому я молча стою позади него и жду.

Но он не оборачивается. Сосредоточенно поедает ужин, старательно разделенный на части.

Рис. Лапша. Кусок курицы.

Напротив Боаза стоит пустой стул. Я делаю пару шагов и сажусь на него. Я стараюсь понять реакцию брата. В эти мгновения волнение мое настолько сильно, что затмевает здравомыслие. Я — здравомыслящий — понимаю, что, если бы у меня был шанс продумать хорошенько всю ситуацию, я бы смог предугадать реакцию Боаза, а реакция, ясное дело, просто никакая.

Он медленно поднимает голову. Встречается со мной взглядом. И возвращается к еде.

— Хай!

Ничего тупее сказать нельзя.

Такое пустяковое слово. Три буквы, один слог — по большому счету, это даже и не слово вообще. Но я не нахожу другого.

— Хай, — произносит Боаз и придвигает к себе небольшую мисочку с супом вонтон[26], подносит ее к губам и пьет бульон.

Я чувствую, как щиплет глаза от слез, а вот как раз это мне сейчас меньше всего нужно. Просто я чертовски устал. Так устал, так жутко устал… Но все равно. Это непростительно. Я с трудом сглатываю сдавивший горло ком. Глаза перестает щипать.

— Я тебя искал, — тихо говорю я.

Боаз пожимает плечами:

— Ну вот, нашел.

— Ага. Я нашел тебя в Нью-Джерси.

— Ну да. В Нью-Джерси.

Я встаю. Наклоняюсь почти к самому лицу брата и прочищаю осипшее горло.

Глаза снова щиплет. Я прикусываю щеку изнутри.

— Ты, — говорю я, — скотина.

Мой стул переворачивается и падает с оглушительным стуком. Мне хочется, вторя этому звуку, театрально выбежать из ресторана, но вместо этого подошвы моих кроссовок еле слышно поскрипывают, касаясь линолеумного пола.

Оказавшись снаружи, я начинаю расхаживать по автостоянке.

Позволяю себе проронить несколько слез.

Разговариваю сам с собой. По большей части это междометия, приправленные вопросами типа «Почему?».

А еще «Что я здесь делаю?».

И «Чего я ожидал?».

В общем, такая вот прописная экзистенциальная фигня.

Я сажусь на бордюр тротуара. Вытираю лицо рукавом футболки. Утыкаюсь носом в колени и несколько раз глубоко вдыхаю.

Жду. Что по-настоящему глупо.

Потому что брат за мной не пойдет. Можно не сомневаться.

Потому что правда в том, что я — тот парень, который вечно сидит на краю тротуара. Или на полу в своей комнате. Да везде! Я — тот, кто ждет чего-то, что никогда не происходит.

Проходит несколько минут. Я продолжаю ждать. Мое дыхание постепенно замедляется. Плачу я не так уж долго. Но в жизни я плакал немало, поэтому знаю, что щеки мои покрылись красными пятнами. Я выжидаю какое-то время, чтобы лицо пришло в порядок, встаю и возвращаюсь в ресторан.

Боаз — там, где сидел. Он даже упавший стул с пола не поднял. Я подхожу, поднимаю стул и снова сажусь.

Я смотрю на брата и говорю:

— Я здесь.

— Я вижу, — бурчит Боаз.

— Я никуда не уйду.

— Ладно…

— Я говорю не про то, что не уйду из этого ресторана. Я имею в виду: я здесь. Я имею в виду: я пойду с тобой, куда бы ты ни шел, что бы ты ни делал.

— Нет. Не пойдешь.

— Да, Боаз. Пойду. Я здесь.

Брат заказал себе еще пива. Пьет и смотрит на меня.

Я смотрю прямо ему в глаза, хотя больше всего на свете мне хочется отвести взгляд. Понаблюдать за крабами в аквариуме или за хорошенькой официанткой, скучающей за кассой.

Прошло всего тринадцать дней с того момента, когда я проводил Боаза, уходящего от нашего дома, стоя у окна его комнаты с нарисованными на стенах аэропланами и подвешенными к потолку картонными планетами, но мне кажется, что тот день был много жизней назад.

— Я здесь, — повторяю я.

Боаз достает бумажник. Просматривает чек и подсовывает несколько мятых купюр под полупустую бутылочку с соевым соусом.

Он встает.

Похоже, Боаз хочет что-то сказать. У него вид человека, который приводит свои мысли в порядок. Что бы это ни было, я готов слушать брата. Потому что любое сочетание слов, услышанное от него сейчас, было бы лучше, чем ничто. То ничто, к которому я так привык.

Но тут Боаз отворачивается и шагает к выходу.

На этот раз я не переворачиваю стул. Я быстро вскакиваю и спешу за братом. Через парковку. Через безлюдную улицу.

— Убирайся, — кричит Боаз, не оборачиваясь.

Он шагает все быстрее.

— Ни за что.

Брат сворачивает в переулок. Минует несколько многоквартирных домов. Поворачивает направо. Потом налево. Потом опять направо.

Я иду следом.

Как только я вижу вывеску мотеля, меня сразу охватывает облегчение. Отчасти я переживал — а вдруг Боаз в буквальном смысле слова стал бродягой и ночует где придется?

Это двухэтажный мотель, и двери номеров выходят прямо на автостоянку. Боаз быстро взбегает по ступенькам крыльца. Я не отстаю от него. Он подходит к двери номера восемнадцать, достает из кармана пластиковую карту-ключ и проводит по щели запирающего устройства. Приоткрыв дверь, брат придерживает створку ногой и при этом резко протягивает руку и хватает меня за загривок. Он притягивает меня поближе к себе и злобно шепчет, обдавая меня дыханием, прямо в ухо:

— Убирайся отсюда на хрен!

Потом Боаз отталкивает меня, перешагивает порог и захлопывает за собой дверь.

К тому времени, когда я возвращаюсь в наш номер мотеля — замерзший, голодный, на ватных ногах, — Перл и Цим уже спят. По телевизору идет какой-то вялый полицейский боевик.

Они лежат на одной кровати.

И Перл, и Цим одеты, лежат поверх одеяла. Как же я рад видеть эти родные физиономии.

Я очень стараюсь их не разбудить, но Перл, по ее собственному признанию, спит на редкость чутко. Она вскакивает