выводам. Во-первых, как велика доля больных, которые к нам возвращаются. Во время интернатуры я, конечно, замечал, что многие больные уже лечились в судебно-психиатрических отделениях и уже прошли изнурительное родео реабилитации. Но лишь взяв на себя ответственность за них как консультант, я перестал недоумевать, почему так бывает. У меня было два вероятных ответа на этот вопрос, и оба меня не устраивали. Либо прежние психиатры и их команды оказались бессильны помочь этим больным – а в этом случае у меня нет причин считать, будто мы чем-то лучше, либо некоторым больным (справедливости ради надо указать, что ни в коем случае не всем), просто нельзя помочь. Из этого не следует, что наша роль недостойна похвалы. В любом случае мы можем смягчить острые симптомы и повысить качество жизни пациентов, пока они находятся в больнице, и дать им максимум возможностей для процветания после выписки. Но, может быть, мы лишь штукатурим трещины и откладываем неизбежное?

Американские горки в работе с Джорданом заставили меня понять, что и медикаментозное лечение, и терапия, и границы, и правила задаются с нашей точи зрения. Мы можем изменить траектории некоторых больных, а может быть, и всех. Но во многих случаях складывается впечатление, будто мы просто заставляем их вести себя по правилам, пока они находятся под нашей опекой, а потом, после выписки, отпускаем плыть по воле волн, и они скатываются в прежний образ жизни с прежними дестабилизирующими факторами и пороками, и особенно это касается тех, кто скорее «злодей», чем «безумец». Скажем, я воспитан в относительно традиционных ценностях, и родители у меня были строже, чем у большинства одноклассников, – а в университете, как только тиски ослабли, я пустился во все тяжкие. Может быть, и с некоторыми нашими больными происходит что-то подобное? Я всегда считал, что умею поддерживать здоровый баланс цинизма и оптимизма, но рецидивы психических расстройств и правонарушений у больных огорчали меня сильнее, чем радовали истории успеха.

Появились и другие навязчивые сомнения. Судебная психиатрия умерила мое болезненное увлечение преступностью, но за это пришлось платить тем, что я был вынужден стать отрицательным героем. Многие наши методы носят ограничительный характер: продолжительная госпитализация, насильственное медикаментозное лечение (при котором иногда пациента обездвиживают и делают ему уколы), ограничение прогулок, не говоря уже о главном кошмаре – изоляторе. Я понимал, что укреплять и соблюдать границы в отделении очень важно, особенно для больных, которых в годы становления личности не приучали к дисциплине. Несмотря на это, я не мог удержаться от ощущения, что во многом моя работа сводится к тому, что я отчитываю и пытаюсь контролировать совершенно взрослых людей. Велю Реджи приглушить музыку, ругаю Джордана за выпивку на прогулке и требую подробностей насчет его романтических партнерш. Была у нас и другая ограничительная практика, впрочем, прибегали мы к ней редко: глушить успокоительными больных в особенно остром состоянии возбуждения или особенно агрессивных. Это иногда меняло их до неузнаваемости. Они толстели, пускали слюну, волочили ноги, двигались заторможенно – совсем как типичные голливудские психбольные, стереотип, который я терпеть не могу. Я понимал, что все это неизбежное зло и иначе не предотвратить нездорового возбуждения и насилия, но сомневался, что мне так уж уютно держать в руках бразды правления.

У меня был один пациент, на примере которого я остро и окончательно понял, насколько жестки ограничения нашей системы, особенно для небольшого, но важного меньшинства моих подопечных, которым, вероятно, никогда не станет лучше. Для тех, кто проведет основную часть жизни, а может быть, и всю жизнь за оградой специализированной судебно-психиатрической клиники высотой 5 метров 20 сантиметров.

Мистеру Ленни Мариаму было лет 55, и он страдал хронической манией. У него были всклокоченная борода, пушистые седые волосы и брюхо, познавшее много кружек пива. Он носил кожаную куртку, а лицо у него было все в морщинах – этакая смесь Фонзи с Санта-Клаусом. Утверждал, что в молодости выпивал с группой «Кинкс». Прямых подтверждений у нас не было, а у Ленни всегда было полно всевозможных бредовых убеждений. Но лично я считал, что это правда. Просто он был для этого самый подходящий человек. Я унаследовал его от предшественника примерно тогда же, когда и Джордана, в апреле 2014 года, когда заступил на первую постоянную должность консультанта в Эссексе.

Индексное правонарушение, в результате которого Ленни был арестован и в результате очутился в нашем отделении, произошло в тихом сельском пабе в Саффолке. Ленни пил там три дня подряд. Все это время он не спал (что часто бывает при мании), а громко пел и ругался в углу, что очень раздражало почтенные семейства, пришедшие пообедать. Бармен, знавший Ленни уже лет 30, попытался успокоить его, а это привело к скандалу. Было решено больше Ленни не наливать. Я своими глазами читал в свидетельских показаниях, что работники паба шепотом посовещались в уголке и решили капнуть в кока-колу две капли ананасового сока и уксуса в надежде, что Ленни примет ее за ром. Меня совершенно обескураживает такой выбор ингредиентов, и я был бы счастлив поучаствовать в этой беседе лично. После первого же глотка Ленни выплюнул зелье и принялся хватать из камина горящие поленья и швыряться ими в барную стойку. Бармен отделался несколькими порезами, но Ленни погубил кучу комплексных обедов, причинив ущерб примерно на тысячу фунтов, и угробил десяток ни в чем не повинных бутылок спиртного. Когда полиция приехала, Ленни стал хватать интерьерные украшения со стен паба и бросаться ими в полицейские машины. Полицейские вызвали подкрепление и в конце концов сумели скрутить его, надели наручники и оттащили в участок, хотя он отбивался, визжал, бесился и непристойно ругался.

Неподдающееся биполярное аффективное расстройство в силу трагического стечения обстоятельств привело его в состояние непрерывной мании, однако проявлялась эта мания непредсказуемо и многообразно, как британская погода. Он мог быть милым и обаятельным и раскатисто хохотать, так что смех его звенел по всему отделению и в ушах всех его обитателей. Иногда он пел и танцевал. Но при этом он мог вспылить и разразиться угрозами. В отличие от Джордана, он не освоил искусство дерзкого флирта и иногда прямо-таки приставал к медсестрам с откровенными непристойными предложениями, но буквально ничего не мог с этим поделать. Из-за мании у него растормаживалось мышление, и подчас появлялись сексуальные мысли, и та же болезнь вынуждала выпаливать их как есть, не фильтруя. К счастью, наши сотрудницы обычно только хмыкали. В Ленни они видели скорее Бенни Хилла, чем Харви Вайнштейна. Его маниакальная энергия была заразительна и