При новом царе

Услышав о заговоре, о восстании и о его разгроме, Пушкин немедленно сжег почти все свои бумаги, чтобы не умножить количество жертв и отвести от себя подозрения. Опасения Пушкина были не безосновательны: его вызвали в Псков в канцелярию губернатора Адеркаса, где он подвергся строгому допросу и дал расписку: «Я, нижеподписавшийся, обязуюсь впредь никаким тайным обществам, под каким бы они именем ни существовали, не принадлежать; свидетельствую при сем, что я ни к какому тайному обществу таковому не принадлежал и не принадлежу и никогда не знал о них.

10-го класса Александр Пушкин.

11 мая 1826».

Казалось, власти этим удовлетворились.

Перемена царя внушала поэту надежду на смягчение его участи: «… могу ли я надеяться на высочайшее снисхождение, я шесть лет нахожусь в опале, а что ни говори, мне всего 26. Покойный император в 1824 г. сослал меня в деревню за две строчки нерелигиозные, – других художеств за собою не знаю. Ужели молодой наш царь не позволит удалиться куда-нибудь потеплее, если уж никак нельзя мне показаться в Петербурге – а? Прости, душа, скучно – мочи нет» [78] – писал он своему другу Плетневу.

По совету друзей Пушкин отправил новому императору Николаю I письмо:

«Всемилостивейший государь!

В 1824 году, имев несчастие заслужить гнев покойного императора легкомысленным суждением касательно афеизма, изложенным в одном письме, я был выключен из службы и сослан в деревню, где и нахожусь под надзором губернского начальства.

Ныне с надеждой на великодушие Вашего императорского величества, с истинным раскаянием и с твердым намерением не противуречить моими мнениями общепринятому порядку (в чем и готов обязаться подпискою и честным словом) решился я прибегнуть к Вашему императорскому величеству со всеподданнейшею моею просьбою.

Здоровье мое, расстроенное в первой молодости, и род аневризма давно уже требуют постоянного лечения, в чем и представляю свидетельство медиков: осмеливаюсь всеподданнейше просить позволения ехать для сего или в Москву, или в Петербург, или в чужие краи. Всемилостивейший государь,

Вашего императорского величества

верноподданный Александр Пушкин» [79]

И вот пришло высочайшее повеление явиться в Москву к государю. Пушкин подчинился. Сразу с дороги, не дав ни переодеться, ни умыться, всего покрытого дорожной грязью его доставили во дворец в кабинет государя. Царь встретил поэта словами:

– Брат мой, покойный император, сослал вас на жительство в деревню, я же освобождаю вас от этого наказания, с условием ничего не писать против правительства.

– Ваше величество, – ответил Пушкин, – я давно ничего не пишу противного правительству, а после «Кинжала» и вообще ничего не писал.

– Вы были дружны со многими из тех, которые в Сибири? – продолжал государь.

– Правда, государь, я многих из них любил и уважал и продолжаю питать к ним те же чувства! – согласился Пушкин.

– Можно ли любить такого негодяя, как Кюхельбекер, – вознегодовал император.

– Мы, знавшие его, считали всегда за сумасшедшего, и теперь нас может удивлять одно только, что и его с другими, сознательно действовавшими и умными людьми, сослали в Сибирь! – нашелся поэт.

– Я позволяю вам жить, где хотите, – разрешил государь и добавил. – Пиши и пиши, я буду твоим цензором!

Взяв поэта за руку, император вывел в смежную комнату, наполненную царедворцами:

– Господа, вот вам новый Пушкин, о старом забудем.[80]

Есть и другой пересказ финала этой знаменательной встречи:

– Пушкин, принял ли бы ты участие в 14 декабря, если б был в Петербурге?

– Непременно, государь, все друзья мои были в заговоре, и я не мог бы не участвовать в нем. Одно лишь отсутствие спасло меня, за что я благодарю бога!

– Довольно ты подурачился, – возразил император, – надеюсь, теперь будешь рассудителен, и мы более ссориться не будем. Ты будешь присылать ко мне все, что сочинишь; отныне я сам буду твоим цензором.[81]

Говорили, что, выходя из кабинета вместе с Пушкиным, государь ласково произнес, указывая на него своим приближенным:

– Теперь он мой!

Московский период (1826–1830 гг.)

Всю зиму и почти всю весну Пушкин пробыл в Москве. Он жил вместе с приятелем своим Сергеем Александровичем Соболевским, библиографом и поэтом, на Собачьей Площадке. Так называлась ныне не существующая площадь, уничтоженная в 1960-х годах при прокладке проспекта Калинина.

Древняя столица приняла поэта с восторгом: везде его носили на руках.

Молодые литераторы восхищались прославленным Пушкиным. Поэт наслаждался своей известностью и гордился ею. «Кисть, как перо: для одной – глаз, для другого – ухо. В Италии дошли до того, что копии с картин до того делают похожими, что не могут и лучшие знатоки отличить оригинала от копии. Да, это как стихи, под известный каданс можно их наделать тысячи, и все они будут хороши. Я ударил об наковальню русского языка, и вышел стих, – и все начали писать хорошо,[82] – без ложной скромности говаривал Пушкин.

Московская жизнь обернулась рядом забав и торжеств. Пушкин вставал поздно после балов и, вообще, долгих вечеров, проводимых накануне. Приемная его уже была полна знакомых и посетителей. В городской жизни, в ее шуме и волнении Пушкин был в своей стихии. То был один из самых богатых в творческом отношении периодов: «Полтава», несколько глав «Евгения Онегина»; множество лирических стихотворений, «Арап Петра Великого» – первый в России опыт биографического романа… В 1827 г. впервые читал Пушкин «Бориса Годунова». Пьеса вызвала всеобщее восхищение.

Внешне все казалось безоблачным. Пушкин легко знакомился, сближался с людьми, вел самую рассеянную жизнь, танцевал на балах, волочился за женщинами, играл в карты, участвовал в пирах тогдашней молодежи, посещал разные слои общества и был частым гостем в Английском клубе. Однако среди всех светских развлечений он порой бывал мрачен. Знакомые замечали в нем какое-то грустное беспокойство, казалось, он чем-то томился.

Пушкин мог считать себя прощенным. Он вновь очутился в столице и мог пользоваться благами жизни и наслаждаться ее удовольствиями. Но какова была цена? Император объявил его «своим Пушкиным» и держал на коротком поводке. Теперь Пушкин был обязан писать верноподданнические стихи и статьи по заказу Николая Первого. На полях черновика одной из таких статей «О народном воспитании» имеется два раза повторенный рисунок виселицы с пятью повешенными и надпись: «И я бы могъ, какъ шут ви… И я бы могъ».[83]

Сравнение «как шут» тут относится к популярной детской игрушке – паяц на веревочке. Выражение «висеть как шут» было общеупотребительным.

В последней – сожженной – главе «Евгения Онегина» Пушкин вспоминал дни и вечера в Каменке, свое общение с будущими участниками