Клим.

– Хорошо тут, – говорит Маша, когда официант, принесший наш заказ, уходит. – Душевно.

Я отрываю взгляд от истекающего кровью стейка и смотрю на неё, ковыряющую вилкой салат из морепродуктов. Как она может эту гадость есть?

– Неплохое место, согласен. Хорошо, что понравилось.

Бабочка улыбается, нанизывая на вилку каких-то морских гадов, от одного вида которых у меня изжога. Я люблю мясо, овощи, селёдку с картошкой наконец – простую и понятную пищу, а не вот это вот водоплавающее недоразумение. Но если ей нравится, пусть ест – какие мои проблемы?

– Попробуешь? – хитро улыбается и заливается серебристым смехом, когда я передёргиваю плечами, будто бы мне предложили запихнуть в рот живого осьминога. – Глупый, это очень вкусно.

– Охотно верю, но я уж так как-нибудь. Обойдусь без ударной дозы йода.

Маша снова смеётся, а я принимаюсь за нарезку стейка, а красноватый сок стекает на тарелку, собирается в центре лужицей с неровными краями. На минуточку кажется, что это человеческая кровь. Чья она? Моя? Павлика? Нечаева? Или Маши, которая в любой момент может пострадать?

Я не знаю, что у её папаши в голове – он непредсказуем, а ещё зол и разочарован. На что он способен в таком состоянии? Да на что угодно. Ведь даже торговля собственной дочерью не помогла ему сохранить своё состояние. Долг вырос, отдавать нечем, а срок его возврата истекает – в отданных мною Нечаеву документах слишком чётко чёрным по белому он был обозначен.

Шах и мат, товарищ Нечаев. Шах и мат.

Да только до финала этой трагедии ещё дожить нужно. Радоваться рано, расслабляться тем более. Ничего не остаётся, только быть настороже и верить в удачу.

Неприятное ощущение копошится где-то под ложечкой, давит на грудь, душит, застревая комом в горле. И я смотрю на увлечённую едой Машу и не понимаю, почему кто-то решил однажды за нас? Почему её отец сделал выбор за дочь? Так поверил в своё могущество? Или просто считал, что имеет право указывать дочери, с кем быть и кого любить?

И самое важное: её ли он на самом деле отец?

Этот вопрос гложет меня, выгрызает дыру в сознании, разбивая все прочие мысли, вытесняя их. Я должен увидеться с акушеркой, должен узнать правду, хотя, кажется, что это и не касается меня совсем. Но если мои догадки окажутся верны, очень многое встанет на свои места.

Хочу ли я добивать этой правдой Машу? Не знаю. Ещё не решил, но самому разобраться дико хочется, аж ладони зудят и мозг кипит от мыслей. Даже если это будет последнее, в чём я успею разобраться, сделаю это.

Размышляя, кладу кусочек стейка в рот, механически пережёвываю, но вкуса не чувствую. Будто кусок ваты решил съесть. Ещё один кусочек – та же реакция. В итоге отставляю тарелку в сторону, откидываюсь на спинку стула, а Маша как раз заканчивает поедание морских гадов под сливочно-чесночным соусом. Лицо довольное, как у ребёнка, а глаза так и сверкают. Она очень красивая в этом платье, с распущенными тёмными волосами, похожими на шёлк. Невероятная женщина, отправившаяся следом за мной, ни о чём не спрашивая. Спалившая все мосты одной спичкой.

Поднимаюсь на ноги, подхожу к двери нашего кабинета – действительно очень уединённого, с потрясающей звукоизоляцией – и запираю изнутри. Вот теперь точно никто не помешает.

– Может быть, я ещё не наелась, – смотрит на меня, прищурившись, но вилку откладывает.

– Потом доешь, – говорю и тяну её за руку на себя, а она тихо охает, когда подхватываю под ягодицы, отрывая от земли. – Надо же проверить, какая здесь звукоизоляция.

Втягиваю носом её аромат – чистый, искрящийся, – а Маша цепляется за мои плечи, чтобы не упасть.

– Я крепко держу, – заявляю и для наглядности сильнее сжимаю ладонями ягодицы.

Кожа Бабочки такая горячая, будто бы я в кипяток руки засунул. И никакая ткань не в силах смягчить это ощущение. Возможно, это меня лихорадит, но в одно место все мысли и заботы.

– Костюм помнёшь, – выдыхает Маша и обводит языком моё ухо, чертит контуры раковины, вбирает губами мочку, и я сатанею от желания обладать этой женщиной.

Она была моей первой. Никогда я не хотел кого-то ещё, никогда не думал, что в моей кровати окажется кто-то, кроме неё. Я хранил свою грёбаную девственность до её совершеннолетия, потому что не мыслил ни о чём другом. Мне нужна была она, как бы глупо это ни звучало. Никогда не умел размениваться на полумеры и учиться не хотел.

И за то, что поверил Нечаеву и отказался от Маши, ненавижу себя неистово.

– Костюм? Да пошёл он, другой куплю.

Маша смеётся, а я усаживаю её на край стола, свободный от тарелок, и подтягиваю ближе к себе.

– Он красивый, и ты в нём красивый, – замечает, блуждая по моему лицу жадным взглядом, в котором пошлости и неприкрытого желания ровно столько же, сколько и невинной наивности. Этот лишающий остатков ума контраст её души, отражённой во взгляде, подводит меня к черте, за которой я уже не я, а какое-то дикое неуправляемое животное.

Но с Машей я не боюсь потерять контроль, потому что моё безумие находит отклик. Бабочка бесстрашная, и даже с переломанными крыльями она будет лететь на мой свет, каждый раз сгорая дотла и рождаясь вновь.

– Ты не бабочка, ты феникс, – говорю и жадно впиваюсь в её шею, а руки сжимают полную грудь до тихого вскрика.

Мне хочется разорвать её платье, порвать его на части, выбросить, как и любую одежду, за которой Маша прячется от меня. Бабочка мне нужна вся, без остатка, до кончиков волос нужна, но я ещё хоть немного, но способен соображать. Потому шмотки остаются целыми.