От кабинета до кровати.

Потом он садился рядом и либо досматривал вместе с ней дурацкую телепередачу, либо бессвязно ныл про то, как ее любит, либо и то и другое. Она ненавидела такие подтверждения любви; это выглядело как еще один повод для чувства вины.

Впрочем, чаще на первый этаж спускался другой – тот, у которого был один стакан в руке. Он точно знал, в чем твое преступление, и не собирался выслушивать твои показания, а просто зачитывал обвинения по порядку, как будто это уже приговор. А когда Грэм оказывался в таком настроении – что происходило примерно в двух случаях из трех, – он нападал на нее, повторяя набор имен и пересказывая свои жуткие сны, которые состояли из прелюбодеяния, членовредительства и мести. Иногда она задумывалась, правда ли все это, не придуманы ли эти сновидения, просто чтобы привести ее в ужас.

Всегда, даже в самые агрессивные вечера, его подкашивало: через час-полтора, когда она наливала себе чего-нибудь, чтобы устоять, когда он наливал себе несколько раз, когда он успевал допросить ее про самые невероятные связи, он вдруг затихал, а потом начинал плакать. Голова его клонилась книзу, и слезы, набухавшие в глазах, заполняли стекла очков, а потом вдруг вырывались наружу по обе стороны носа и текли по щекам. Он плакал в четыре ручья, не в два, как обычно бывает, и выглядело это вдвое печальнее. Потом Грэм говорил ей, что весь этот загадочный гнев был направлен не на нее, а на него самого, что ему не в чем ее упрекнуть, что он ее любит.

Энн знала, что это правда, и знала, что она никогда его не бросит. Это ничего бы не решило. Кроме того, они оба считали, что он вполне психически здоров. Брошенное вскользь в разговоре с Энн замечание Джека, что тут мог бы помочь психиатр, они практически не обсуждали. Для этого нужно быть либо более самонадеянным, либо менее уверенным в себе, думала она. Нужно быть менее обычным, менее английским. Это просто одна из тех кочек, через которые рано или поздно перебирается любой брак. Серьезная кочка, ничего не скажешь – скорее, скала, – но и Грэм, и Энн верили, что он через нее переберется. Все равно это одинокое занятие; даже Джек теперь был меньше расположен посвящать им свое драгоценное время, особенно после того, как она оттолкнула его у подножия лестницы.

Так что по вечерам Энн тихо пережидала вспышки Грэма, а ближе к ночи гладила его по голове и вытирала его слезы носовым платком. Потом она вела его в спальню, и они ложились на кровать, вымотанные печалью. Лежа на спине бок о бок, они были похожи на скульптурное надгробие.

Энн тщательно изучила список потенциальных гостей. Естественно, никаких старых ухажеров. Надо, чтобы пришел Джек, но это не страшно – история уже переписана. Никого, кто бы знал слишком много о ее прошлом; никого, решила она, кто бы вдруг вздумал с ней заигрывать после нескольких рюмок. Это все больше напоминало сбор вегетарианцев.

– А по какому поводу мы их приглашаем? – поинтересовался Грэм за обедом.

– А что, разве это обязательно?

– Ну, у нас могут спросить. В гости всегда зовут по какому-то поводу.

– Разве нельзя пригласить в гости просто ради гостей?

– Это все, на что мы способны?

– Ну, это может быть годовщина свадьбы или что-нибудь в этом роде.

После обеда, продолжая прибираться – это означало, как она вдруг поняла, освобождение дома от самых явных личных примет его обитателей, превращение его в максимально общественное пространство, – Энн задумалась, на что, собственно, они приглашают народ. Может быть, решила она, это своего рода оповещение друзей о том, что все в порядке. Пусть даже никто из их друзей, кроме Джека, не знал и не догадывался, что что-то не в порядке.

Первый, кто позвонил в дверь, был Джек.

– Ну и где тут какая-нибудь красотка? Что, уже все сбежали?

– Джек, ты раньше времени. Грэм вообще еще не готов.

– Черт, и правда. Понимаешь, я купил себе электронные часы, но не смог разобраться с двадцатичетырехчасовой системой. Отнимал десять. Стал подводить людей на два часа. А теперь у меня гиперкомпенсация, отнимаю четырнадцать. – Джек принял выражение «да, звучит неубедительно». Вид и голос у него были обеспокоенные. – Вообще-то, я решил, что зайду проверю, все ли в порядке. А что празднуем?

– Да годовщину свадьбы.

– Офигительно.

– Ага.

– Но только ведь это не она.

– ?..

– Я ж там был.

– Господи, Джек… первый же человек, кому я это говорю… прости, дорогой.

– Снова переписываем историю, получается?

– Ну…

– Не беспокойся, не выдам. Какое у нас нынче соотношение полов?

– Ты когда-нибудь можешь расслабиться, а, Джек?

– Всегда стараюсь расслабиться. Вопрос – с кем.

– Попробуй, что ли, быть сегодня чуть посдержаннее.

– Директива понятна. Но при этом ведь нужно выглядеть естественно, да?

– Можешь начать с того, чтобы открыть вино.

– Есть, так точно, сэр.

Джек удивительным образом выглядел не в своей тарелке. Обычно можно было рассчитывать, что он будет самим собой. Кипучесть его варьировала, но он всегда был надежно зациклен на себе. Именно поэтому он был так полезен на любых сборищах. В его присутствии другие люди чувствовали, что могут ни слова не говорить о себе, если не захотят.

Винные бутылки Джек открывал мужественно и воинственно. Он не использовал пневматические штопоры и называл их девичьими велонасосами. Он не использовал деревянные приспособления, которые крепились к горлышку и предлагали на выбор несколько рукояток. Он не использовал даже обычный ресторанный штопор: рычаг и двухшаговый процесс казались ему чистоплюйством. Он был готов рассматривать исключительно самый простой, старомодный штопор с деревянной ручкой.

Представление состояло из трех актов. Первый: штопор втыкается на уровне пояса, когда бутылка стоит на столе или на буфете. Второй: бутылка поднимается за штопор и по элегантной дуге опускается в позицию между ступнями. Третий: ноги обхватывают низ бутылки, левая рука придерживает горлышко, затем пробка вытягивается одним длинным движением, как заводят газонокосилку; пока правая рука поднимается ввысь со своим трофеем, левая рука с бутылкой в параллельном, но слегка запаздывающем движении аккуратно возвращается в исходную позицию. В этом представлении, по мнению Джека, природная сила была упакована в элегантную траекторию.

Он откупорил первые шесть бутылок на кухне. Когда вошел Грэм, он снимал фольгу с горлышка седьмой. Метод заключался в том, чтобы удалить фольгу одной длинной лентой, как яблочную кожуру.

– Ты вовремя! – протрубил он Грэму и сразу же приступил к своему трехтактному ритуалу.

Когда