Шрифт:
Закладка:
Он охотно почитал бы о фригидности Бальфура, и в некотором смысле это было даже необходимо, потому что кое-какие из его самых прилежных студентов могли прямо сейчас пролистывать эту самую книгу. Но в более общем смысле он к этому не стремился. В конце концов, он не собирался менять свой подход к истории с интуитивно-прагматического (как ему в данный момент казалось) на психосексуальный; начать с того, что на кафедре все переполошатся. Кроме того, даже если все студенты до единого к следующему семестру прочитают эту биографию (которая становилась в его воображении все толще и толще, пока лежала непрочитанная), он, Грэм, все равно будет знать обо всем намного больше, чем они, вместе взятые. Большинство из них почти ничего не знали вначале, быстро утомлялись, читали не больше, чем нужно, чтобы не провалиться совсем, одалживали друг у друга конспекты перед экзаменами и были бы рады диплому с любыми отметками. Стоило назвать им фамилию какого-нибудь исследователя – и все они страшно пугались. А эта книга длинная, как будто спрашивали они, а нельзя ли без нее обойтись? Грэм обычно называл несколько внушительных имен в первые же недели, но в основном опирался на свое умение утомлять. Pas trop d’enthousiasme[44]. Не перевозбуждай их, говорил он себе, глядя на ряды первокурсников; никогда не знаешь, чем это для тебя обернется.
Так что вместо Бальфура он забрался в ящик своего стола, посвященный 1915–1919 годам. В новом журнале была одна девушка, с которой он особенно хотел подрочить. Большинство девушек в большинстве журналов, разумеется, подходили для серьезного флирта и даже – если пальцы тебя подводили в критический момент – для завершающего порыва. Но каким-то образом в каждом журнале всегда оказывалась какая-нибудь любимица, к кому стоило вернуться, о ком можно было думать с нежностью и почти выискивать среди прохожих на улице.
Его нынешней любимицей была «Ума», девушка с тонким лицом отличницы. И в самом деле, одна из фотографий изображала ее за чтением книги в твердом переплете; наверное, какой-нибудь бестселлер книжного клуба, неодобрительно подумал он, но все равно лучше, чем ничего. Контраст между этим нежным лицом и решительным, почти агрессивным жестом, с которым она выворачивала свое влагалище, раз за разом сражал Грэма наповал. «Ума сведет вас с ума», – непритязательно, но вполне правдиво сообщал заголовок.
В ванной Грэм перечитал весь журнал, кроме страниц, посвященных Уме (почему не она на главном развороте, возмущенно спрашивал он; уж куда лучше, чем эта, как ее, в фотосессии по мотивам «Тома Джонса»[45] в вышитых комбинациях и, господи боже, в мягком фокусе). В то время как Ума, продемонстрированная в почти пугающих подробностях под конец журнала… Буквально еще пара страниц с читательскими письмами и рекламой массажных салонов, и можешь перейти к ней, пообещал он себе. Ну вот, пора. Левой рукой он нашел Уму, правая взялась за дело. Еще раз – сколько там страниц с ней? Да, восемь, три разворота, одна страница в начале и одна в конце, лучший разворот на страницах шесть-семь, хорошо, начнем с конца, господи, да уж правда, потом опять к началу, вот так, потом дальше, и вот, да, этот снимок, а теперь опять обратно, надо посмотреть на каждое из трех изображений медленно, любовно, а потом вот на то, вот на то. Отлично.
После обеда он устроился перед телевизором и настроил его на канал ITV; потом включил видеомагнитофон, нажал на «Запись» и сразу же – на паузу. Чтобы не потерять две или три существенные секунды. Он сидел так больше часа, смотрел сериалы и, наконец увидев то, что хотел, быстро отключил паузу. Пятнадцать секунд спустя он нажал кнопку «Стоп». Потом еще раз пересмотрел пленку целиком. Поначалу его это не беспокоило, но позже он задумался. Может быть, надо съездить в Колиндейл; может быть, так он сумеет приглушить тоску. Странно, какой неистовой может быть тоска. Странно и то, что один и тот же человек может быть совершенно счастливым и совершенно истосковавшимся. Может быть, если ты был настолько счастлив, ты обречен на такую тоску. Может быть, эти сущности связаны друг с другом, как кружащиеся фигурки на часах с кукушкой. Ку-ку, подумал он, ку-ку. Кто из вас теперь появится?
* * *
У Джека была неискренняя улыбка – равно как и искренняя. К этому открытию Сью пришла годы спустя; и когда различие уже удалось установить, оно оказалось четким индикатором его поведения. Неискренняя улыбка в чуть большей степени демонстрировала верхний ряд зубов и держалась чуть дольше необходимого; наверняка были и какие-нибудь другие тонкости, но их скрывала борода.
По выходным Джек обычно с охотой болтал про Хендриков и строил предположения, даже если ничего нового не происходило. Сью с радостью ожидала новых серий в мыльной опере приятелей. Она не настолько их любила, чтобы испытывать беспокойство. Однако в эту пятницу на ее вопрос Джек буркнул:
– На этой неделе терапевтом не работал.
– Как ты думаешь, что они делают?
– Без понятия.
– Ну представить же можно.
Его явно нужно подстегнуть; может быть, она к этому вернется завтра. Но тут она поняла, что этого не случится: он посмотрел на нее через стол, показал больше зубов, чем обычно, и ответил:
– По-моему, тема слегка исчерпалась, голубка моя.
Каждый раз при виде этой улыбки Сью чувствовала, что понимает, как можно ненавидеть Джека. Не то чтобы она сама это испытывала – в конце концов, Джек всегда активно работал над тем, чтобы нравиться, – но каждый раз, когда он так улыбался, она думала про себя: «Ну конечно; мало того, так будет всегда». Потому что первая такая улыбка случилась одновременно с первым эпизодом, когда ей стало известно о неверности Джека. На этом закончился период, который она про себя называла «периодом аборигенов реки Талли».
Незадолго до того, как это случилось, Сью прочитала статью про аборигенов реки Талли – небольшое австралийское племя, судя по всему, единственных людей на свете, которые так и не догадались о связи между сексом и зачатием. Они думали, мол, сексом занимаются для удовольствия, мол, это все равно что рисовать на себе узоры из грязи или что-нибудь в этом роде, а зачатие – дар
