В переписке с Н.И. Гончаровой Пушкин так никогда и не перешёл на русский, желая сохранить дистанцию между собой и тёщей.

В письмах невесте поэт ещё мог использовать манерные, отжившие век французские фразы вроде «целую кончики ваших крыльев». В письме жене он писал иначе: «целую ручки, ножки» или «целую куда ни попало»444. Воспитанная на романтических образцах, Наталья обижалась на сдержанность мужниных посланий. Пушкин отвечал ей: «Пожалуйста не требуй от меня нежных, любовных писем»445. В своё оправдание он ссылался на полицию, досматривавшую его переписку, сердился, что жена сама давала читать его письма близким.

Для повседневной переписки наименование «Мадонна» оказалось неудобным. Обычным обращением поэта к жене стало уменьшительное «жёнка». По временам Александр Сергеевич награждал «жёнку» прозванием «хват-баба», звучавшим в его устах, бесспорно, как комплимент. «Ты, мне кажется, воюешь без меня дома, – писал он Наташе в октябре 1832 г., – сменяешь людей, ломаешь кареты, сверяешь счеты, доишь кормилицу. Ай да хват-баба! Что хорошо, то хорошо»446.

На основании переписки некоторые исследователи сделали вывод о том, что Пушкин был равнодушен к жене. Однако следует помнить, что перед нами повседневная семейная переписка. Тем большего внимания заслуживают признания, как бы ненароком вырвавшиеся у поэта. В 1833 г. он в шутливых тонах описал свои путевые ухаживания за «городничихой», а весь рассказ завершил словами: «Ты видишь, что несмотря на городничиху и её тётку – я всё ещё люблю Гончарову Наташу, которую заочно целую, куда ни попало»447. Такие признания доказывали, что ожидания счастья не вовсе обманули поэта.

После четырёх лет семейной жизни Пушкин обратился к тёще, Н.И. Гончаровой, по случаю дня рождения жены со следующими стихами в прозе: «…сердечно благодарю Вас за 27-ое (27 августа родилась Натали. – Р.С.). Жена моя прелесть, и чем доле я с ней живу, тем более люблю это милое, чистое, доброе создание, которого я ничем не заслужил перед богом»448. В этих словах невозможно усмотреть лишь проформу, жанр праздничных поздравлений.

Одно из писем Пушкина приобрело особую известность. Оно было написано жене в 1833 г. по случаю посещения поместья П.А. Осиповой. Всё письмо выдержано в насмешливо-шутливом тоне: «…из старых моих приятельниц нашёл я одну белую кобылу… Много спрашивают меня о тебе… какая ты: брюнетка или блондинка, худинькая или плотнинькая?»; трактирщица, «провожая меня до ворот своего трактира, отвечала мне на мои нежности: стыдно вам замечать чужие красоты, у вас у самого такая красавица… Прощай моя плотнинькая брюнетка (что ли?) …Гляделась ли ты в зеркало, и уверилась ли ты, что с твоим лицом ничего сравнить нельзя на свете, а душу твою люблю я ещё более твоего лица»449. Шутливое обращение к «плотнинькой брюнетке» начисто лишено патетики.

Полагают, что любовь Пушкина так и не разбудила чувств в сердце молодой женщины. «Если в начале любви было равнодушие с её стороны и надежда на привычку и близость с его стороны, то откуда же возникнуть страсти? – писал П.Е. Щёголев. – Да, Наталья Николаевна исправно несла супружеские обязанности, рожала мужу детей, ревновала, и при всём том можно утверждать, что сердце её не раскрылось, что страсть любви не пробудилась. В дремоте было сковано её чувство. Любовь Пушкина не разбудила ни её души, ни её чувства»450.

Подобная оценка вытекает из отношения исследователя к ревнивым упрёкам Натальи Николаевны, переполнявшим её письма. «Когда читаешь из письма в письмо, – подчёркивал П.Е. Щёголев, – о многократных намёках, продиктованных ревностью Натальи Николаевны, то испытываешь нудную скуку однообразия и останавливаешься на мысли: а ведь это даже и не ревность, а просто привычный тон, привычная форма. Ревновать в письмах значило придать письму интересность. Ревность в её письмах – манера, а не факт»451.

Переписка Пушкиных пронизана неподдельными чувствами. Получив однажды известие, что жена загрустила и поплакала, Александр Сергеевич писал ей: «…если ты поплакала, не получив от меня письма, стало быть ты меня ещё любишь, жёнка. За что цалую тебе ручки и ножки»452.

Брак дал поэту то, чего он лишён был в детстве, – тепло семейного очага и жизнь своим домом. После трёх-четырёх лет жизнь в разлуке с женой и детьми стала для Пушкина непривычной и почти невыносимой. В его сетованиях на разлуку невозможно уловить лукавство.

Во время самого длительного расставания, в 1834 г., Пушкин писал Наталье письма через два-три дня, редко через неделю. Он постоянно спрашивал, как дети, их здоровье и успехи: «Говорит ли Маша? ходит ли? что зубки? Саше подсвистываю»; «цалую Машу и заочно смеюсь её затеям»; «…цалую ручку у Марьи Александровны и прошу её быть моею заступницею у тебя. Сашку цалую в его круглый лоб»; «Скажи Сашке, что у меня здесь белые сливы, не чета тем, которые он у тебя крадёт, и что я прошу его их со мною покушать. Что Машка? какова дружба её с маленькой Музика? и каковы её победы?»; «Что ты про Машу ничего не пишешь? ведь я, хоть Сашка и любимец мой, а всё люблю её затеи»453.

Натали была увлечена балами, Пушкин погружён с головой в творчество. При детях был штат кормилиц, нянек, немок. При всем том, поэт и его жена были заботливыми родителями. Поэт сам превращался в дитя, когда играл с малышами454.

Сестра поэта Ольга Сергеевна привезла в столицу сына Льва. Её покорило то, что Александр «очень хвалит и ласкает племянника»455. По отношению к своим детям поэт мешал ласку со строгостью. В письмах к Наталье он наказывал не баловать Машу, «т. е. не слушаться её слёз и крику, а то мне не будет от неё покоя»; «Машке скажи, чтоб она не капризничала, не то я приеду и худо ей будет». Когда дети слишком шумели или вели себя неподобающим образом, на их голову обрушивалась гроза родительского гнева. Ольга Сергеевна, по её собственному признанию, в воспитательных целях шлёпала своего полуторагодовалого малыша. У её брата в ходу были те же педагогические средства: «Александр порет своего мальчишку, которому всего два года; Машу он тоже бьёт; впрочем он нежный отец. – Знаешь, он очень порядочный…» – писала Ольга мужу456. Нелишне заметить, что в том же письме она признавалась, что ещё ни разу не была в доме Пушкиных с момента приезда в Петербург. Это значит, что о порках детей она писала со слов родителей. Шлепки не исключали родительской нежности. Всё это было типично для дворянских семей того времени.

Брат Натальи Николаевны Дмитрий, живший в Петербурге в 1831–1832 гг. и близко наблюдавший жизнь