Шрифт:
Закладка:
Дочери Вяземского присутствовали в церкви на венчании и передали Пушкину разговор двух молодых людей, из которых один «утешал другого, несчастного любовника венчаемой девицы» (Гончаровой). Княжны слышали весь разговор и заключили, что рыдавший юноша был Давыдов. «А я так думаю, – замечал от себя Пушкин в письме жене, – Петушков или Буянов…» (Гости Лариных из «Евгения Онегина». – Р.С.)412. Студент обливался слезами в церкви, Наташа – дома. Пушкин вовсе не думал ревновать невесту. Он увидел во всей истории лишь забавный анекдот.
Семейная жизнь
Через три месяца после свадьбы семья Пушкиных переехала в Петербург. В письме к Н.И. Гончаровой поэт объяснил своё решение с полной откровенностью. «Я был вынужден уехать из Москвы во избежание неприятностей… меня расписывали моей жене как человека гнусного… ей говорили: ты глупа, позволяя мужу и т. д. …обязанность моей жены – подчиняться тому, что я себе позволю. Не восемнадцатилетней женщине управлять мужчиной, которому 32 года»413.
Подводя итоги первым неделям семейной жизни, поэт писал, что надежды на получение от Гончаровых приданого совсем плохи, «частью оттого, что их дела расстроены, частью и оттого, что на слова (их. – Р.С.) надеяться не должно. По крайней мере, с своей стороны я поступил честно и более нежели бескорыстно. Не хвалюсь и не жалуюсь, ибо жёнка моя – прелесть не по одной наружности»414. 26 марта 1831 г. Пушкин писал Элизе Хитрово, что никак не может назвать прошедший месяц медовым из-за суматохи и хлопот415.
Раздражение поэта по поводу московских неурядиц и недоразумений вылилось в словах: «Москва – город ничтожества. На её заставе написано: оставьте всякое разумение, о вы, входящие сюда»416. Переехать в Петербург поэт задумал ещё до свадьбы. Об этом он писал Плетнёву 13 января 1831 г.: «Я не люблю московской жизни. Здесь живи не как хочешь – как тётки хотят. Тёща моя та же тётка. То ли дело в Петербурге! заживу себе мещанином припеваючи, независимо и не думая о том, что скажет Марья Алексевна»417.
Поэт и дипломат В.И. Туманский, посетивший Пушкина на Арбате тотчас после его свадьбы, писал, что в пригожей Пушкиной нет чего-то необыкновенного: «Видно, что она неловка ещё и неразвязна, а всё-таки московщина отражается на ней довольно заметно. Что у ней нет вкуса, видно по безобразному её наряду»418. Провинциальная барышня – такой была Наташа в Москве.
В Петербурге жила тётка Наташи – фрейлина Загряжская. Она позаботилась о том, чтобы одеть молодую женщину, следуя последней парижской моде. Но дело было вовсе не в нарядах. Московская дева могла служить украшением деревенской усадьбы или московского салона, но не большого света Санкт-Петербурга, единственного европейского города империи.
Покинув Москву, Наталья избавилась от опекуна и руководителя в лице маменьки и вполне подчинилась авторитету мужа.
В Петербурге, утверждал П.Е. Щёголев, Наталья Николаевна жила и дышала царившей в салонах атмосферой пошлого ухаживания; её духовная природа была бедна, и заменой ей служил светско-любовный романтизм; духовная жизнь сводилась «к области любовного чувства на низшей стадии развития»419. Уничтожающий отзыв был продиктован стремлением исследователя изобличить быт и нравы паразитического российского дворянства. Но у Пушкина и его современников был иной взгляд. Они преклонялись перед красотой. Поэт придавал большое значение успеху жены в свете и с видимым волнением наблюдал за её первыми шагами в петербургском обществе.
25 октября 1831 г. одна из самых блистательных дам Петербурга Долли Фикельмон представила Натали свету. Долли не преминула описать внешность красавицы: «…лицо Мадонны, чрезвычайно бледное, с кротким, застенчивым и меланхолическим выражением».
Фикельмон увидела в Наталье ту самую черту, которая всего более пугала Пушкина в дни сватовства: «спокойное безразличие её сердца». В глазах поэта это было главной помехой к счастью избранницы, а значит и к счастью супругов в семейной жизни.
Контраст поразил Долли. Она записала в дневнике: «Жена его прекрасное создание; но это меланхолическое и тихое выражение похоже на предчувствие несчастия у такой молодой особы. Физиономии мужа и жены не предсказывают ни спокойствия, ни тихой радости в будущем. У Пушкина видны все порывы страстей; у жены вся меланхолия отречения от себя»420.
Понятие красоты в XVIII веке подразумевало румянец во всю щёку (отсюда чудовищное злоупотребление румянами) и пышные формы. С наступлением эпохи романтизма в моду стала входить утончённость, хрупкое телосложение, бледность, знак тайных сердечных бурь. Литература поэтизировала образ мечтательной девушки «с печальной думою в очах», живущей неземными интересами. Красота Пушкиной как нельзя лучше соответствовала требованиям новой моды.
Наташа была младшей из трёх дочерей Гончаровой. Её смирение и скромность бросались в глаза. Имея право на свою долю в доходах, Натали неизменно просила у старшего брата прощения «за то, что есть нескромного» в её просьбах. Извинения лишены какой бы то ни было фальши.
Дарья Фёдоровна Фикельмон (1804–1863) – внучка фельдмаршала Кутузова, дочь Е. М. Хитрово, жена австрийского дипломата и политического деятеля К. Л. Фикельмона. Художник П. Ф. Соколов, 1837 г.
Екатерина Гончарова настойчиво требовала у брата деньги. Пушкина сопровождала каждую просьбу стеснительными извинениями: «…если, конечно, это тебя не обременит, в противном случае откажи мне наотрез и не сердись…» (1833 г.); «Не сердись на мою нескромную просьбу, прямо откажи и не гневайся» (1835 г.)421. Муж должен был смириться с тем, что Наталья отказалась в пользу родни от приданого, а затем от ежегодных доходов с семейных имений и заводов.
В Петербурге Пушкина жила на глазах у двора. Николай I вспоминал, что часто встречался с ней в свете, искренно её любил «как очень добрую женщину»422. Доброй не раз называл жену сам Пушкин.
Отдавая должное красоте Пушкиной, Долли увидела отсутствие мира в её душе: «…эта женщина не будет счастлива, я в том уверена! Она носит на челе печать страдания. Сейчас ей всё улыбается, она совершенно счастлива, и жизнь открывается перед ней блестящая и радостная, а между тем, голова её склоняется, и весь её облик как будто говорит: „Я страдаю“»423.
Уже после смерти Пушкина Наталья Николаевна увидела необходимость объяснить в письмах черту безразличия или холодности, которую ей приписывали окружающие: «…Несмотря на то, что я окружена заботами и привязанностью всей моей семьи, – писала вдова поэта, – иногда такая тоска охватывает меня, что я чувствую потребность в молитве… Тогда я снова обретаю душевное спокойствие, которое часто раньше принимали за холодность и в ней меня
