Шрифт:
Закладка:
Эта дистанция требовала культивирования новых уз личной лояльности между работодателями и работниками. Некоторые работодатели, подобно мифологизированному отцу Стэнли Болдуина, хвастались тем, что знают имя каждого работника, и наглядно демонстрировали это знакомство: экскурсии по цеху, ужины или чаепития для менеджеров и руководителей, расспросы о здоровье членов семьи, отправка лично подписанных поздравительных открыток и даже вручение подарков старым знакомым. Для крупных работодателей стало обычным делом проецировать свою семейную историю на работников, предоставляя им выходные дни, чтобы отпраздновать дни рождения, совершеннолетие и свадьбу своих детей или оплакать смерть близкого родственника. Поскольку бизнес передавался от отца к сыну, культивирование этой широкой корпоративной лояльности к семье было не менее важно, чем создание культа личности вокруг работодателя. Не все владельцы придерживались принципа личного знакомства; некоторые предпочитали создавать репутацию успешного работодателя, оставаясь в стороне и уединяясь в сельских поместьях [Joyce 1981; Weiner 1981]. Хотя нередко рабочих приглашали в поместья по особым случаям, удаленность и величие имений должны были вызывать благоговение и удивление, а не желание сблизиться. По мере того как наемные менеджеры становились все более распространенными, присутствие глав фабрик проявлялось, например, в поддержке заводского оркестра или футбольной команды, в строительстве домов для рабочих или мест отдыха. Освобожденные от необходимости вникать в суть своего бизнеса, владельцы фабрик усиливали личный авторитет и репутацию, становясь местными знаменитостями, даруя широким слоям населения библиотеки, парки и воскресные школы или выступая в качестве магистратов, опекунов по делам бедных или даже членов парламента. Дело в том, что когда фабрики и фирмы достигали таких размеров, что работодателям уже не было смысла знать своих рабочих или ежедневно встречаться с ними, они изобретали различные методы, чтобы спроецировать свой личный авторитет и репутацию на якобы безличную и дегуманизирующую форму производства.
* * *
К концу XIX века британцы жили в экономике нового типа, которая адаптировалась к обществу чужих. Рынки, которые раньше были структурированы вокруг локальных и личных взаимодействий, превратились в абстрактные пространства с безличными формами обмена, которые позволяли вести бизнес с незнакомцами. В основе этого перехода лежала способность печатной культуры абстрагировать информацию от человека и места и распространять ее на расстоянии. Государство также помогло сформировать новую концепцию экономики как единой и однородной области, связанной стандартизацией денег, мер и весов. Как только государство гарантировало единообразие этих форм надписей, проблема кому доверять, долгое время мучившая экономические отношения, была в значительной степени решена за счет того, что вместо этого стало ясно, чему доверять. Если печатная культура помогала рынкам выйти за пределы локального и даже представить себе экономику чужаков, то государство обеспечивало инфраструктуру, которая позволяла воспринять экономику как однородное национальное и имперское пространство. Этот процесс мог быть постепенным и неравномерным – растянувшимся с конца XVII до начала XX века, – но мы можем считать, что «The Economist» ознаменовал ключевой момент его появления. Это был также диалектический процесс, поскольку великая трансформация была настолько всеобъемлющей, что породила попытки встроить экономику чужаков в местные и межличностные отношения.
Заключение
Большинство согласится с тем, что за последние три столетия мир стал современным. Скорость и масштаб великой трансформации были самыми беспрецедентными в истории человечества. Действительно, одной из наиболее часто отмечаемых характеристик нас, современных людей, является наше осознание того, что мир вокруг нас постоянно меняется, что перед нами будущее, которое нужно осмыслить и воплотить в новой современной форме. Возможно, это одна из причин, по которой стало практически невозможно прийти к согласию относительно того, что именно характеризует современную жизнь, или где и когда эти характеристики впервые проявились. Причин тому много, но, пожалуй, главной из них стало несогласие с многочисленными теориями модернизации, которые выстраивали историческое развитие мира в линейную последовательность в соответствии с (зачастую неточным) пониманием евро-американского опыта. Поскольку теперь, похоже, невозможно определить состояние модерности или найти ее истоки, историки либо остерегаются пытаться сделать это, либо странно и беспорядочно идентифицируют современность почти повсюду. В результате возникла такая путаница, что некоторые предлагают вовсе отказаться от термина «модерность» как аналитической категории. И все же он прочно вошел в саму временную структуру дисциплины истории (древней, средневековой, ранней новой и новейшей), и историки (и другие) по-прежнему постоянно используют его на занятиях и в книгах, которые они пишут, потому что без этого термина трудно сравнительно рассуждать об исторических изменениях во времени и пространстве. В конце концов, это и есть работа историка. Поэтому целью данной книги является реабилитация модерности как аналитической категории для историков, чтобы мы могли выполнять нашу работу.
Для этого я разработал понимание модерности, которое является как исторически, так и культурно специфическим. Используя в качестве примера Великобританию, которая так часто становится полигоном для теорий модернизации, я утверждаю, что Великобританию сделали современной не протестанты, не революция 1688 года, не Просвещение и не промышленная революция. Постоянный и быстрый рост населения, которое все больше концентрировалось в городах и перемещалось на все большие расстояния внутри страны и за ее пределами, создал новое и явно современное общество чужаков. Жизнь среди чужих людей бросала значительные и во многом беспрецедентные вызовы организации социальной, политической и экономической жизни, которая долгое время была преимущественно, но не исключительно, сконцентрирована вокруг локальных и личных отношений. Если раньше формы социальной активности, власти, обществ и обмена в основном зависели от личных встреч в конкретных местах, то теперь они постепенно подрывались растущей численностью, анонимностью и мобильностью населения. По мере развития ряда новых и весьма разнообразных социальных, политических и экономических проблем зарождающееся национальное государство вместе с целым рядом людей, движимых различными мотивами, все активнее применяло системы абстракций для осмысления этих изменений и реорганизации общества, государства и экономики, чтобы они могли действовать в обществе чужаков и на огромных расстояниях империи. Поскольку новые абстрактные системы мышления и организации можно
