Американский психолог Джеймс Хиллман, основатель школы архетипической психологии, убежден, что позиция, согласно которой синдром множественной личности считается расстройством, не более чем стереотип, с которым можно и нужно бороться, выступая за право людей с этим диагнозом считаться не менее нормальными, чем прочие. Цель терапии, по мнению Хиллмана — всего лишь создание гармоничных отношений всех субличностей.

Его позицию поддерживают и многие пациенты.

Возможно поддержал бы и я, ежели бы мои сознания не выкидывали беспредельные поступки. Вот кто тут у нас карманный воришка? Не вериться, что это прямолинейный Боксер. Скорей незаметный и, наверняка — хитрожопый, Ветеринар. (Написав с заглавной буквы прозвища личностям, которые имеются в этом теле, я как бы признал их право на самостоятельность. Но умерить их индивидуальность я просто был обязан, иначе попаду не в тюрьму, так в психушку за клептоманию!) Мелькнула даже мысль вернуться в Иркутск к профессору Сумбаеву, который хоть признавал мою (нашу) болезнь.

Из библиотеки я уходил немного разочарованным. И направил стопы на Мойку(эка меняется лексика, какие «стопы»! Тогда уж «припадать к стопам» главного в журнале «Нева».)

Припасть не удалось, главред отсутствовал. Им был некто Александр

Фёдорович Попов, в заслуженный автор киносценариев. Я даже смутно помнил его фильм Андрейка, где пацаны вместе с большевиками суетились на экране и как бы защищали самого Ленина. Как сказала мне молоденькая секретарша Федорович даже имел Сталинскую премию за один из фильмов про моряков. Тут вспомнился и послевоенный фильм, с повышенным патриотизмом и полностью лишенный художественности. Но по тем времена возможно и удачный. Воспитанники нахимовского училища узнают о подвиге юного Сергея Столицына и приглашают его учиться к ним. Однако первая их встреча едва не заканчивается дракой. Драку предотвращает командир роты капитан 3-го ранга Левашов. Звучит песня нахимовцев: «Солнышко светит ясное, Здравствуй, страна прекрасная!..».

Ну конечно, Нахимовские и Суворовские училища всегда были надежным оплотом партии и военных. Даже Путин в свое время организовал то ли Гвардейское, то ли еще какое училище. А мне в прошлом (в будущем) всегда было жалко этих пацанов, кои в увольнении неприкаянно бродили по Москве. Я их всегда угощал мороженным и давал денег на нехитрые развлечения в парках или в кино…

— Рассказ хочу подать для публикации, — сказал я секретарше, — только он еще не написан. Можно я у вас его на машинке напечатаю?

Ну да, свой старый — юношеский рассказ-аллегорию про волка я помнил наизусть, так как неоднократно его читал перед публикой. Рассказ тогда был опубликован в «Литературной газете» и принес мне семьдесят пять рублей гонорара, за вычетом процента за бездетность.

— Что вы такое надумали? — поморщилась секретарша. — Ну никак не можно, тут мое рабочее место.

— А если так? — я распахнул дубленку.

Сработало. Машинка была здоровенная — «Башкирия» и стояла на отдельном столике. Я зарядил через копирку три экземпляра и быстро напечатал рассказ.

' Он подошел к шелестящим на морозном ветру флажкам, понюхал их, тяжело втягивая худые бока. Флажки были обыкновенные, красные. Материя на ветру задубела и пахла не очень противно: человек почти не чувствовался. Он пригнул остроухую морду и пролез под заграждение. Флажок жестко погладил его по заиндевевшей шерсти. Он передернулся брезгливо и рысцой потрусил в лес, в бесконечно знакомое ему пространство.

Лес глухо жужжал, стряхивая лежалые нашлепки снега с синеватых лап. Тропа пахла зайцами и лисой. Все наскучило. Где-то подо льдом билась вода. Он присел около сугроба, приоткрыл седую пасть и завыл жутко и протяжно, сжимая худые бока. Ребра туго обтягивались шкурой, и казалось, что кости постукивают внутри. Он лег, перестал выть, прикрыл тусклые глаза, проскулил по-щенячьи. Мягкими иголочками взметалось в снегу дыхание. Мохнатая ветка над головой закачалась укоризненно, стряхнула пухлый налет снега. Тогда он встал и, тяжело ступая, ушел куда-то, не озираясь и не прислушиваясь…'

Заканчивался рассказ тем, что деревенский милиционер убивает волка:

' Мужественный человек заверещал по-заячьи и, как его пес? упал в снег. Тогда волк остановился. Остановился, посмотрел на человека, закрывшего голову руками, на пса поодаль, сделал движение к черной железине пистолета — понюхать, но передумал. Повернулся и пошел в лес, устало, тяжело. Он снова был худым, и снова гремел его скелет под пепельной шкурой.

Он шел медленно, очень медленно, и человек успел очнуться, успел притянуть к лицу пистолет, успел выстрелить, не вставая. Он был человек и поэтому он выстрелил. Он был военный человек, а волк шел медленно и шел от него. И поэтому он попал…'

Идейная суть была в том, что волк был последним на всей планете. «Он ходил один не потому, что не мог сбить стаю. Просто он один остался в этом лесу. А может, и на всей земле. Последний волк на земле! И он знал об этом. И жил он иногда по инерции, а иногда потому, что он последний.»

Рассказу предшествовал эпиграф из стихотворение Мандельштама, но я его не напечатал, остерегся. Кто знает, реабилитирован ли поэт в этом времени? Да и очень дерзко бы прозвучало в диктаторском обществе этот отрывок:

«Мне на шею бросается Век-волкодав…».

— Как быстро вы печатаете, — сказала секретарша, принимая и регистрируя рассказ. — Я передам его литературному консультанту Шефнеру, он благосклонен к новичкам.

Я благосклонно кивнул и пошел домой, стараясь не смешиваться с толпой, ибо до сих пор опасался шкодливого сознания Ветеринара. (А может — Боксера, но тот более прямолинеен…)

Глава 24

По дороге встретил несколько легко одетых цыган. Если у женщин, благодаря многочисленным юбкам и кофточкам, холод не вызывал неприятных ощущений, то мелкие и чумазые пацаны были полураздеты. И компенсировали отсутствие тепла энергичными движениями. Подбежали и ко мне парочка…

Раньше меня интересовали цыгане. Нравилось их вольное (на первый взгляд) житье, их (относительная) свобода, их вольные (так казалось) поступки. Со временем я понял, что у них, как впрочем