как обыватели, так и представители власти. Внутри этой группы имелась своя, достаточно жесткая классификация. Так, различались городские (как Джон Райкнер), деревенские и армейские проститутки. Существовало и более дробное деление: например, на уличных и банных девиц легкого поведения[594]. (Илл. 29)

Вместе с тем нужно отметить, что само понятие «проституция» трактовалось средневековыми (в том числе английскими) обывателями весьма широко (и эта особенность их мировоззрения прослеживается прежде всего по судебным документам). «Публичной» часто называли женщину, покинувшую своего мужа и решившую отныне проживать отдельно от него. Или ту, что регулярно изменяла законному супругу или имела постоянного любовника. Так же относились к особе, вступавшей в многочисленные любовные связи, не освященные таинством брака, либо к той, что сожительствовала с каким-то одним конкретным мужчиной, не выходя при этом за него замуж. Таким образом, любую представительницу слабого пола, по тем или иным обстоятельствам оставшуюся одинокой, легко можно было не только считать проституткой, но порой и судить за это[595].

Интересно, однако, отметить, что в данном контексте, насколько можно понять из сохранившихся документов, проблема оплаты сексуальных услуг никогда специально не поднималась[596]. Тем не менее, само понятие заработка присутствовало не только в судебной практике, но и, к примеру, в трудах средневековых богословов: признавая занятие проституцией греховным и ужасным, многие авторы (вслед за Фомой Аквинским) полагали, однако, подобный доход совершенно законным[597]. Наиболее подробно данную проблему разрабатывал английский теолог, помощник настоятеля собора в Солсбери Томас Чобэм в трактате Summa confessorum (1216–1217 гг.)[598]. Формальным поводом для появления его пространных рассуждений на эту тему стал, казалось бы, весьма незначительный факт. Морис де Сулли, епископ Парижский (1160–1197), отказался принять в дар от местных проституток деньги на изготовление одного из витражей в строившемся соборе Парижской Богоматери. Первым на это событие откликнулся уже упоминавшийся ранее французский моралист Петр Кантор, заявивший, что подобный дар следовало бы преподнести частным образом[599]. Томас Чобэм, который был учеником Кантора в Парижском университете (он окончил его в 1192 г.), рассмотрел данный вопрос более подробно[600].

Безусловно, писал он, публичные женщины, как и мужчины-развратники, заслуживают в целом негативного отношения к себе: и тем, и другим следует назначать одинаковое наказание за их недостойное поведение[601]. Тем не менее, в некоторых случаях занятия проституцией являются вполне извинительными: нельзя называть потаскухой особу, которая «торгует собой тайно» или совершила подобный проступок лишь однажды[602]. Точно так же снисхождения заслуживают и те, кто обратился к этому ремеслу «из-за нужды». Но если кто-то занимается проституцией постоянно и для «собственного сексуального удовлетворения», его поведение следует признать предосудительным, как, впрочем, и его заработок[603].

То же отношение к оплате труда девиц легкого поведения, как к совершенно естественному (хотя и не вполне благопристойному) явлению, сохранилось в обществе позднего Средневековья и раннего Нового времени, о чем свидетельствуют, к примеру, хорошо знакомые нам иконографические сюжеты: соблазнение молодого человека проституткой, обнимающей его одной рукой, а второй открывающей его кошель; корыстная любовь молодой девицы к старику; «портреты» древнегреческой гетеры Лаис Коринфской… (Илл. 30–32)

Трудно сказать, получал ли Джон Райкнер удовольствие от своих занятий, и уж тем более, раскаивался ли он в содеянном, но в его случае проблеме заработка было уделено центральное место, что также отличает данный казус от других дел о проституции. Судьи обратили на этот аспект деятельности обвиняемого самое пристальное внимание: в своих показаниях (в том виде, в котором они дошли до нас) он говорил исключительно о деньгах[604]. Причем – и данное обстоятельство следует особо подчеркнуть – о плате за сексуальные услуги Райкнер упоминал лишь в тех случаях, когда описывал свои контакты с мужчинами, перед которыми представал в образе Элеоноры, т. е. переодевшись женщиной и «превратившись» в проститутку.

Таким образом, перед нами (как, вероятно, и перед лондонскими судьями в 1394 г.) встают два взаимосвязанных вопроса: кем следовало бы считать Джона Райкнера и чем для него являлись занятия проституцией.

* * *

Прежде всего, по всей видимости, стоит задуматься, могли или нет современники нашего героя воспринимать его как гомосексуалиста. Как мы уже успели убедиться, содомия (во всех ее проявлениях) была хорошо известна в средневековой Западной Европе, уже с XIII в. считалась там уголовным преступлением и наказывалась смертной казнью через сожжение[605]. Однако в деле Джона Райкнера мы не найдем ни единого намека на подобное обвинение. С одной стороны, это объясняется тем, что в Англии гомосексуализм вплоть до XVI в. являлся преступлением, подпадавшим исключительно под церковную юрисдикцию, а потому никаких светских постановлений относительно его преследования не существовало[606]. С другой стороны, судьи, собственно, и не могли посчитать арестованного «содомитом», ибо при контактах с женщинами он выступал в своем естественном – мужском – обличье, а при контактах с мужчинами, напротив, весьма успешно притворялся женщиной. Его клиенты даже не подозревали, что их обманывают, и заключали с ним сделку как с настоящей проституткой, о чем свидетельствуют показания Джона Бритби:

В связи с чем этот Джон Бритби сообщил, что он проходил по центральной улице Чипа в воскресенье в упомянутое время. [Там он] встретил Джона Райкнера, одетого как женщина, и, думая, что перед ним женщина, спросил его (как если бы говорил с женщиной), не сможет ли она удовлетворить его сексуальное желание[607].

Иными словами, многочисленные клиенты нашего героя вовсе не жаждали вступить с ним в гомосексуальную связь[608].

Может быть, как полагали издатели дела Джона Райкнера и практически все специалисты, так или иначе упоминавшие этого персонажа в своих исследованиях, следовало бы назвать его трансвеститом?[609] Однако в средние века мужской трансвестизм не имел сексуальных коннотаций и не преследовался судом как преступление. Крайне мало внимания ему уделяли и средневековые богословы. Собственно, рассуждения на эту тему мы можем встретить у одного-единственного автора – Александра Гэльского (ок. 1185–1245), английского теолога, учившегося, а затем преподававшего в Парижском университете[610]. Его главное произведение – Summa Theologica, более известное как Summa Alexandri или Summa Halensis, оказало большое влияние на схоластику XIII в.[611]

В этом сочинении Александр в том числе останавливался и на проблеме предосудительного поведения мужчин[612]. Он допускал, что представители сильного пола могут прибегнуть к переодеванию в женское платье лишь в двух исключительных ситуациях: если им угрожает опасность и они таким образом пытаются спасти собственную жизнь или если они исполняют обязанности, обычно возлагаемые на женщин[613]. Во всех остальных случаях мужчина, взявший за обыкновение ходить в платье, нарушает Божественные установления и совершает грех