Она больше не одна. А сейчас, когда она погладила живот, у нее вдруг возникло ощущение, что она хватает пустоту. И вдруг к ней пришла полная уверенность, что все пойдет не так. Что ее ребенку придется расплачиваться за ее поступок.

* * *

– Где ты был? – Тельма сидела на диване. Телевизор был выключен, единственным во всей квартире источником света был торшер в гостиной.

– Работал, – ответил Сайвар, удивленно посмотрев на Тельму. Глаза у нее были красные, она всхлипывала. – Все в порядке?

– Ты на телефонные звонки не отвечал. – Голос был охрипший, слабый. Она сидела на диване, обхватив колени руками, и казалась еще миниатюрнее, чем была. Уменьшенная копия человека.

Сайвар достал свой телефон и увидел, что тот выключен. Он и не заметил, что гаджет разрядился. Он сел рядом с женой и положил руку ей на плечо. Просто удивительно, какие все эти маленькие ласки вдруг стали неуклюжие. Она это тоже ощутила. Она осознавала, что всего несколько месяцев назад он бы без промедления заключил ее в объятья. А сейчас как будто утешал незнакомку. Он толком не понимал, как себя вести, был неловок, а руки и ноги как будто мешали ему.

– Что-нибудь случилось? – снова спросил он. Тельма наклонила голову к его плечу и захныкала:

– Это… мама… Она больна.

– Что-то серьезное? – Сайвар понял, насколько нелепо звучит его вопрос. Конечно серьезное. Из-за какой-нибудь ангины или гриппа она бы не плакала.

– Рак, – ответила Тельма. – Выглядит нехорошо. Они уже давно об этом знали, но нам сразу говорить не хотели, а сейчас… сейчас уже дошло до финальной стадии. – Плач усилился. Сайвар притянул ее к себе и обнял обеими руками. Какими бы ни были их отношения, он просто не мог слушать, как она плачет.

Когда он возвращался от Эльмы, он принял решение. Он собирался, как только придет домой, покончить с этим. Он слишком долго ждал и понял, что уже пора. Возможно, мужества ему придало пиво, и по дороге домой он повторял про себя речь, которую скажет. Он точно знал, какие слова произнесет. Он собирался обвинить во всем себя. Сказать, что это, мол, он изменился с годами. Он, мол, не уверен, что хочет того же, что и раньше, и вообще не уверен, чего хочет. Мол, она достойна лучшего… Это все сплошные штампы – но он не знал, что еще сказать. Поднявшись по лестнице в своем подъезде, он почувствовал облегчение. Наконец-то, наконец это закончится! Он понимал, что ему предстоит трудный вечер, и предвкушал, как на следующее утро проснется в кровати один. А после работы придет в квартиру, где никого не будет.

Но вместо того чтобы произнести речь, которую он так тщательно подготовил в своей голове, он не сказал ни слова. Он лишь тихонько укачивал Тельму и ощущал, как в его душе ширится пустота.

Акранес 1990

Она все поняла еще до того, как открыла дверь. С каждым шагом, который она делала от школы по направлению к дому, это чувство возрастало. Может быть, из-за того, что солнце так ярко светило, хотя был всего лишь апрель. Ветерок ласково овевал ее щеки, и в воздухе был разлит какой-то аромат. Запах травинок, пробивающихся из-под земли. Но ей было не до того. Все звуки вокруг нее сливались в далекий гул. Она больше не слышала машин, людей, птиц, хлопанья открываемых и закрываемых дверей. Внутри нее царило гнетущее молчание, и она чувствовала: сейчас что-то будет.

Каменное крыльцо ее дома было все покрыто трещинами. Из щелей проглядывал мох. Она села и стала ковырять в них пальцами: вырывала мох до тех пор, пока не содрала кожу до крови. Ее волосы свесились на лоб и почти скрыли лицо. На ней была коричневая куртка и белые с красным кеды. И то и другое ей отдали женщины, которые иногда заходили в гости к маме.

Это были хорошие женщины. Они приносили ей одежду, а разговаривая с ней, смотрели прямо в глаза. «Как ты себя чувствуешь? – спрашивали они. – Как дела в школе? У тебя друзей много? Что у тебя с руками?» – На все эти вопросы у нее был ответ. Хорошо; хорошо; есть подруга Сара; я упала во время игры. Да, мама хорошо со мной обращается. Они брали ее за руки, и на их лицах появлялась тревога, когда они смотрели на ее ногти. Точнее, то, что от них осталось. Она сама почти ничего не замечала, пока из-под ногтей не начинала идти кровь. Она всегда грызла ногти, сколько себя помнила. А еще она царапалась. Скребла камни или бетон, пока не сдирала кожу на пальцах, и тогда крови было еще больше.

Вот как сейчас. Кровь смешалась с землей и мхом на бетонных ступеньках. Раны на пальцах вздулись, выглядели гадко. Иногда они белели или зеленели. В школе она ходила, сжав кулаки, чтобы никто не увидел, что она наделала. Ее раздражало выражение лица детей, когда они замечали ее руки. После первого дня в школе она всегда старалась, чтобы пальцы были спрятаны, но иногда это бывало невозможно. «Отвратительно!» – вычитывала она из выражения лиц детей. Но выражение лиц взрослых было еще хуже: из них она вычитывала жалость. И тревогу.

У Элисабет выбора не было. Она открыла двери своего дома – и обрадовалась, обнаружив, что никого нет. Когда она прошла в кухню, половицы скрипели. У них был старый дом. Она не задумывалась об этом, пока не пришла в гости к Саре. Не задумывалась она и о том, насколько у нее дома грязно. Наверное, она просто перестала это замечать. Ведь так было всегда, с тех самых пор, как она была маленькая. А она больше не чувствовала себя маленькой. Ей уже скоро семь, и она уже давно не считает себя ребенком.

А еще их дом был большой. Там было три этажа, но во всем доме жило всего два человека. Она никогда не думала, откуда у них средства на такой большой дом, пока однажды вечером мама не сказала, что им надо переехать. Мол, за этот дом платить слишком дорого. Но, наверное, что-то изменилось, потому что они по-прежнему жили в этом доме, хотя мама не работала и денег в семье не бывало.

В холодильнике она обнаружила йогурт. Она смешала хлопья с этим йогуртом и с коричневым сахаром. Большим-большим количеством коричневого сахара. Затем она уселась за кухонный стол и стала есть, смотря в окно. Море было тихим, солнце прочерчивало бело-желтую полосу на синей