Соб.: А почему про него говорили, что он колдун?

Чё-то замечали, видимо. Похвалялся он сам[252].

Та (невестка. — О. X.) на меня говорила, что: «Ты скоро сдо´хнёшь».

Чё-то делали, видимо.

Соб.: А что делали?

А я почем знаю? Я ведь не знаю, чё делали. Чё-то, наверно, тоже где-ко, раз так она похвалилася: «Скоро сдо´хнёшь»[253].

Портить-то они, топеря их дополна, наверно, колдуны-те. Задаются дак. Кто его знат[254].

Соб.: А сейчас больше колдунов, чем раньше?

Наверно.

Соб.: Почто?

А не знаю я. Или вот правда, или так говорят, что: «Мы знам». Хвастаются. А я так думаю, ничё не знают дак[255].

Впрочем, уже в последних примерах чувствуется сомнение; связано оно, видимо, с тем, что эти тексты — не сюжетные нарративы. Говоря о конкретном случае, информант обычно уверен, что похваляющийся колдовством человек действительно что-то знает, но при этом вовсе не убежден, что не бывает и пустых угроз.

Подробные рассуждения на эту тему я записала от Валентины Архиповны, пожилой женщины, которая, будучи по национальности удмурткой, вышла замуж за русского старообрядца и всю жизнь прожила в Карпушатах среди кержаков. Ее свекровь была духовницей, семья строго придерживалась кержацких законов, и поэтому сейчас Валентина Архиповна — не только одаренная рассказчица, но и яркий носитель местного говора и знаток традиционной культуры Верхокамья. То, что она уже в сознательном возрасте погрузилась в эту среду, пробудило в ней антропологический интерес, она до сих пор сравнивает черты удмуртской и русской традиций, сохраняет культурную дистанцию и не воспринимает то, что ее окружает, как само собой разумеющееся. Отчасти поэтому в ее рассказах о колдунах заметен скептицизм, хотя она и разделяет общую для Верхокамья веру в колдовство. Вот ее рассказ о соседях, объявлявших себя колдунами.

Вот у Онисьи Петровны муж был раньше, первый, Егор. Егор Тимофеевич. Он все хвастал: «Ой, у меня биси полно, биси полно!» Вот тут Тоня Петровна живет, тут вот я, мы это всё, соседи как, всю жисть ходилися, и он это нас чё-нибудь вот… Тоже гонял <Онисью> Петровну, тоже в кормушках и где ночевала, по людям бегала. Вот мы с её приговорим дак, он уж за это нас: мат-мат-мат-мат-мат-мат. «Сдохнешь! Скорчу! Пропадешь!» Дак он у нас в избе пропал, парализовало! Кровоизлияние в мозг. У нас вечеринка была, праздник какой-то ся. Вот он у нас умер. Это прошло уже… 28 лет тому назад. Я все ишо живу. После его 28 лет уже живу. А бабушка его у нас проверяла. Вот если знаткой человек, ножницы с воскрёсной молитвой воткни над дверями — он не пройдет! Бабушка втыкала, а он проходил <…> Ну, она это точно говорила, я точно слышала: «Ай, Егор ничего не знает, я его проверяла — прошел! Пришел и ушел». А нас-то он пугал, чтоб боялися его.

Тут у нас одна еще жила, вон там на углу, против Камы. Там жил Арсентий, он овдовел и взял вот жену. Она, Дуся-покоенка, замужем не была, а детей нарожала много. А такая скандальная баба была — не дай Бог! И вот тожо всё это страшшала, что: «Знаю, заколдую, кто только мне поперек чё сделает, дак пожалеет». А потом, после, какая-то близкая подруга у нее спросила, говорит: «Дак чё, Дуся, правда ты чё знаш?» — «Ни шиша я ничё не знаю, я пугаю, пусть боятся меня!» Урядником ее звали, Дуся-урядник. А у меня такое мнение — если человек знаткой, он скрывает это, скрывает он это. Чтоб… мало ли чё — кого испортит, дак потом его лечить надо! А он лечить не может, который напускает! Надо другого лекаря-то искать.

Соб.: Так не ему же искать?

Дак потом молва-то на него — вот, он испортил! Вот, он испортил! А чё-то Егор никого не испортил, вот эта Тоня Петровна — из-за петуха разругалися, вот она его за грудки трясла тут вот, на огороде. Вот етого: «Сдохнешь! Скорчу!» Дак вот тожо — мы с ней одногодки почти дак — тожо все живет ишо. А он давно помер <…> Через огород перелетает же эта птица, грядки гребут — вот скандал: «Чё ты своих петухов распускаешь, чё ты курей своих распускаешь?!» Вот, сыр-бор… А курей да детей — никогда их не разделишь ведь![256]

Ко второму мужу Онисьи Петровны, другому карпушатскому бахвалу Максиму Егоровичу, отношение было неоднозначное. В целом его не боялись, однако духовница местного собора сказала мне, что раз он отказался исповедаться перед смертью, возможно, что-то знал[257].

Одна из жительниц Бузмаков, Варвара Ильинична, пожаловалась, что ее соседка ходит по деревне, болтает спьяну, что угробила мужа Варвары Ильиничны и ее саму хочет угробить. Она не обращала на это внимания, пока три года назад заезжая цыганка не сказала ей:

Напустила порчу на вас соседка, но она сама не знает, через людей делает.

А через какое-то время, в одно лето пали коровы у нее и у двух ее сыновей, а этим летом — теленок. Теперь Варвара Ильинична не сомневается, что это происки соседки, и объясняет их тем, что она не угощает соседку спиртным, а сыновья отказались ходить к той как к подруге[258].

Следовательно, чтобы прослыть колдуном, одной похвальбы мало. Среди других факторов (отказ от исповеди, мнение экспертов, трудная смерть и др. — подробно о формировании репутации колдуна говорилось во второй главе) особое место принадлежит исполнению результатов угрозы, как в данном примере, где скептицизм рассказчицы вызван зазором между словом и делом:

Катя вон тоже: «Знаю, знаю». Если б знала, дак она б давно меня испортила чё-нибудь. Ничего она не знает! Так токо, просто: «Чё-нибудь сделаю, чё-нибудь сделаю…» Дак делай скорей уж, говорю, колдуй. Толку нет — дак не хвастай[259].

Маруся и Марина[260]

Маруся

Невысокая, полная, с черными, без намека на седину волосами и темными глазами, Маруся выглядит моложе своих сорока лет. Разговаривали мы с ней за столом в красном углу горницы ее просторного, светлого дома. В комнату заходили дети, сын включил телевизор. Муж пришел с работы и обосновался в кухне. То, о чем она говорила, Маруся не скрывала ни