Если подумать, это просто спасение, поскольку вместе с чувствительностью уходит и боль, но я помню, как подобное произошло с моим дядей. Он потерял чувствительность в одной ноге. Сначала было покалывание. Нога умирала. Врачам пришлось отрезать ее. Его положили в хорошую больницу, но он все равно вскоре умер. Сепсис не любит шутить.

Малышка спит на моих руках.

Ее волосы, темные, прекрасные волосы, начинают немного виться, как у него. Я провожу по ним кончиками пальцев, пока она тихонько мурлычет в глубоком детском сне, прижавшись к моей руке, сытая и довольная. Понос прекратился, кровь тоже. Ее по-прежнему тошнит, стоит мне накормить ее слишком много за один раз, но я стремлюсь вырастить ее, чтобы в один прекрасный день она была достаточно сильной, чтобы покинуть это треклятое место, и тогда я сделаю что-то хорошее в своей жизни. Пусть мою сестру отправили домой, но у Хуонг будет полноценная жизнь в этой стране, я дам ей все что нужно: все уроки, всю уверенность в себе и своих силах, а потом отпущу на свободу. Может быть, она успеет кому-то сообщить, чтобы меня успели спасти, а может, это будет невозможно. Это совершенно не важно. Когда-нибудь она покинет этот дом. Лет через девять-десять. Будет бежать по дороге с посланием и пятифунтовой купюрой, которую я храню за обогревателем в задней спальне. Я улыбаюсь этой мысли. Ее уход. Это мои кролики и моя люцерна.

Я сплю. Дочка меня будит, и я несу ее вниз покушать. Она улыбается.

Это нечто новое, наичудеснейшее, радость для любого ребенка, а для Хуонг – особенно. Она счастлива. Она смотрит на меня и, хоть ей приходится жить здесь, улыбается мне прямо в глаза. Моя доченька здорова и спокойна.

– Я пойду схожу свиней пораньше сегодня покормлю, пока фейрверки пускать не начали!

Я хмурюсь, глядя на него, пока Ленн снимает свою куртку и вешает ее на запертый шкафчик с ключами.

– Фейрверки сегодня, порох, измена и сговор[14]. Всякие идиоты спускают деньги, которых у них нет, вот что это такое! Свиньям не нравится, они от страху под себя ходят.

Страшно им? А мне не страшно? А дочери моей не страшно? Что, если – я бросаю взгляд на половицы – что, если ей страшно? За свиней он переживает…

– Не буду сегодня кассеты смотреть, – вдруг говорит он. – Штоб когда я вернулся, ужин уже на столе был.

Я не верю ему.

Он проверит записи.

Но мне нужно достать кусочек таблетки, который я не выпила, и передать его ей. Я не говорила с Синти последние три дня отчасти потому, что будет выглядеть подозрительно, если я каждый день стану убираться в шкафу под раковиной, а отчасти потому, что мне требовалась полная доза в три четверти. Каждый четвертый день Ленн дает мне половинки, а я делюсь с ней одним кусочком. Не знаю, помогает ли это Синти, но это лучше, чем ничего. Мне удалось просунуть ей через дырку несколько кусочков холодной картошки, свернутый ломтик ветчины, немного мягкого чеддера и хлебных корочек. Она жива, но совершенно затихла. Ни всхлипов, ни мольбы, ни плача. Она даже не шипит больше, просто стучит по ведру. Я не могу себе этого представить. Согнулась в три погибели или лежит на земле, ни ванны, ни туалета, только ведро. Ленн спускает его к ней вниз с отходами еды, а наверх поднимает с ее испражнениями. Синти не заслуживает этого. Кромешная тьма. Никакой смены одежды. Сможет ли она снова видеть? Как она умрет там, внизу, без света?

Я чувствую, словно меня заставляют играть в русскую рулетку. Возможно, это плохой пример; это как если б Вселенная сказала: «Я пристрелю твою мать или твоего отца. Если ты не выберешь кого-то одного, застрелю обоих. Теперь выбирай».

Я слышу хлопок.

Через окно вижу свет в небе, красные и желтые всполохи то тут, то там. Что-то рано. Всего лишь дети. Дома у нас были завораживающие фейерверки, россыпь ослепительных красок, треск и хлопки; мы собирались вместе, чтобы насладиться зрелищем, мы держались за руки с улыбками на лицах и ловили запах пороха в теплом вечернем воздухе.

Я кладу поленья в топку и ставлю кастрюлю с бульоном на плиту. Полупрозрачные кляксы жира пробегают по поверхности посудины. Когда Хуонг сможет это попробовать? Или пожевать немного вареной морковки? Следующей весной? У меня нет никого, кто мог бы подсказать ответы, нет книг по воспитанию детей. Кто мне поможет? Уж точно не Ленн. Это мой путь, и я должна пройти его сама.

Я беру Хуонг с дивана, обтянутого пленкой, и она моргает мне. Мы стоим у раковины. Ведро дребезжит, я почти слышу его. Делаю вид, будто роняю салфетку для кормления Хуонг, потом я с дочкой на руках присяду и открою дверцу шкафа. Я знаю, что Ленн будет просматривать записи, и мне нужно поторопиться. Я двигаю ведро. Ее палец. Словно черный корень, торчащий из-под земли. Это мерзкий, порочный мир, где все с ног на голову. Я быстро прикасаюсь к пальцу, достаю из кармана сумки его матери половинку лошадиной таблетки и просовываю ее в дырку. Синти захватывает ее грязным кончиком пальца и протаскивает к себе. Что еще ей нужно? Что еще я могу ей дать? Ей нужно что-то еще. И тут Хуонг шевелит ногой. Я подношу дочку навстречу пальцу. Прижимаю ее к отверстию щечкой, которая снова почти стала по-детски припухлой, и Синти, женщина, которой принадлежит этот почерневший палец, гладит пухленькую щечку моей дочери. Снизу раздаются всхлипывания. В моей голове Синти улыбается, дрожащий кончик ее пальца поглаживает свежую кожу, чистую и пышную, ее союзника, друга, ребенка, невинного ребенка. Она всхлипывает, а потом шепчет.

– Храни тебя Господь, ребеночек. И тебя, Джейн.

Я забираю Хуонг и касаюсь кончика пальца своим, затем придвигаю ведро, но Синти не убирает палец. Он скоро вернется. Я несколько раз стучу ведром, и она с неохотой, медленно опускает полусогнутый палец. Я ставлю ведро на место, закрываю дверцу шкафа и молюсь небесам, чтобы щечка моей дочери дала Синти еще немного сил.

Возвращается Ленн, и мы ужинаем бульоном. Дома я бы добавила дюжину трав и специй, кинзу и мяту, по горсти каждой, базилик, чили, имбирь, гвоздику, анис, лапшу и лайм, и это стало бы прекрасным блюдом. Но и так сойдет. Это бульон как-никак, базовая составляющая всего рациона, так что я приправляю его большим количеством молотого черного перца.

Ленн отхлебывает из своей ложки.