– Я тут подумал над твоими словами, про магазин в городе за мостом.

Впиваюсь в него взглядом. Пожалуйста, я сделаю все, что ты попросишь, малышке нужна еда, без нее она умрет. Молю, умоляю!

– Вроде смогу сделать на той неделе. Пока лучше не высовываться зря.

Я качаю головой. Спокойствие, жарь колбаски, жарь эти проклятые колбаски, как жарила его мать в своей чугунной сковороде. Следи, чтобы не подгорели, чтобы не лопнули.

– Ленн, малышка не доживет до этого. Она ужасно ослабела. Ей нужна еда не позднее завтрашнего дня, молю тебя!

Он смотрит, как на сковороде шкворчат колбаски. Затем переводит взгляд на Хуонг, свернувшуюся во сне клубочком на обтянутом пленкой диване.

– Ну знач завтра.

Я готова его расцеловать. Я готова бросить все и припасть к его ногам сорок пятого размера.

– Спасибо, – благодарю его, следя, чтобы колбаски подрумянились ровно.

Мы едим в тишине.

– Колбаски что надо! – хвалит Ленн. – Пойду свиней покормлю.

Мне хочется крикнуть: «Ну почему ты не можешь отдать их Синти? Она же тебе ничего плохого не сделала, совсем ничего! Ну поделись с ней половиной!», но я держу рот на замке. Сначала надо получить смесь. Я должна вести себя хорошо, чтобы все прошло по плану. Я должна быть осторожна, словно заяц в лесу, полном волков, и быть тише мыши. Еще денек.

Он уходит, и через несколько мгновений я снова слышу шипение под ногами. Закрыв глаза и прикусив губы, я забираю Хуонг вместе с ее поросячьей бутылочкой с молоком и несу наверх. Позади меня все еще раздается шипение, стук под ведром, но я не обращаю внимания на ее тихую мольбу; женщина забыта, мать с ребенком ушли.

Глава 19

Я просыпаюсь с туманной головой от лошадиных таблеток, а малышка на ощупь холодная.

Прижимаю ее к груди, затем укутываю простынями и одеялами. Я глажу ее по спине, по тонкой коже, покрывающей позвоночник, по бугоркам каждого позвонка, по крыльям бабочки на лопатках, которые с каждым часом словно становятся все острее. Я дышу ей в лицо, отдаю ей все свое тепло. Прохладная, бледная малышка. Моя малышка.

Cпускаюсь по лестнице на пятой точке и подбрасываю побольше ивняка в огонь. Я набиваю топку до отказа, а затем подкладываю витое сучковатое полено и закрываю дверцу. Затем набираю дочке ванну, чуть больше, чем обычно, и чуть теплее, чем обычно. Вода теплая, но в ванной комнате холодно и сыро, по потолку разрослись споры плесени, паутинкой расползаясь по стенам, а пол пружинит под ногами. Я опускаю малышку в ванну. Она не вздрагивает и даже не кричит, не смотрит на меня, как обычно, ее губы скорее фиолетовые, чем алые. Я пускаю горячую воду, прикрывая малышку рукой от обжигающих капель.

– Хуонг, – шепчу ей. – Сегодня он поедет в магазин, купит тебе еды, нормальной еды. – Я брызгаю на нее горячей водой из-под крана. – Все будет хорошо, солнышко, будь сильной. На ужин тебе будет молочко, нормальное, как положено деткам.

Она смотрит на меня пустыми глазами.

Она совсем не реагирует на капли воды, даже не моргает.

Я отношу Хуонг к плите, чтобы она обсохла, и вытираю ее одним из потрепанных полотенец его матери. Открываю заслонку печи. Кажется, дочке нравится смотреть на огонь, желтые и красные всполохи будто облизывают ей глаза, пока я смотрю на малышку с тревогой и любовью, ужасом и надеждой.

Она согрелась.

Но она не кричит, и это хуже всего.

От нее не слышно ни писка, да и от Синти тоже.

Ленн приходит, когда я разогреваю коровье молоко. Я ненавижу это молоко, не хочу больше его видеть. Бутылка, поросячья бутылка, сушится на теплом месте у плиты.

– Завтра, наверн, съезжу в магазин большой в городе, не знаю пока.

– Нет, – отрезаю я, и мои руки трясутся от гнева. Гнева и страха. – Ленн, посмотри на нее, она же умрет.

– Ну смотрю, все с ней в порядке. Ты, Джейн, прекращай меня нервировать, как сделаю, так и сделаю.

– Твоя дочь, – начинаю я, хотя никакая она ему не дочь и никогда не будет, ничего ее с ним не связывает, – умрет сегодня ночью, – произношу с неумолимостью то ли священника, то ли политика в голосе.

Он смотрит на нее и фыркает.

– Ладно, сейчас бутерброд съем и, может, съезжу, но не обещаю!

Я говорю «спасибо» одними губами, поскольку хочу, чтобы последнее слово осталось за ним, будто от этого оно станет твердым, как камень.

Ленн снимает банку с лекарством с верхушки шкафа, отвинчивает большую металлическую крышку, достает оттуда три кусочка и кладет их на сосновый стол.

Я киваю ему и склоняю голову.

Пока он ест свой сэндвич, я кормлю Хуонг из большой пластиковой поросячьей бутылочки. Она не кушает. Я двигаю голубую соску и пытаюсь немного сжать бутылочку, но дочка ни в какую, даже не смотрит мне в глаза, и я вот-вот сдамся. Она отворачивается от меня. Если она сейчас умрет, то лишь с одной мыслью в ее младенческом уме, ясной, словно горизонт осенью: родная мать ее подвела. У меня была одна задача. Я пытаюсь переложить малышку на другую сторону, подкладываю под руку подушку, маню ее синтетической соской, но она ни в какую не хочет прикладываться.

– Ну же, солнышко, кушай, – умоляю я, и мой голос застревает в горле. – Радость моя, пожалуйста, хоть чуть-чуть. Сделай глоточек.

Хуонг открывает рот, я аккуратно подношу соску, и мне кажется, она пытается сосать, будто бы оживает некий рефлекс, но потом молоко просто выливается у нее изо рта. Она кашляет, я глажу ее по спине, и малышка обмякает в моих руках.

Я поворачиваюсь к Ленну, он видит ужас в моих глазах и тут же уходит.

Я смотрю, как его «Ленд Ровер» уезжает быстрее, чем обычно; как вода разлетается брызгами из луж на дороге. Я прижимаю малышку к себе. Он отпирает запертые ворота на полпути, проезжает через них, снова запирает и уезжает. После того как он увидел сообщение о Синти в телевизоре, Ленн установил новый знак. Я видела, как он прикручивал его к воротам, но не знаю, что на нем написано.

Ленн ушел, но уже через несколько минут я хочу, чтобы он вернулся. Впервые в жизни я хочу, чтобы он вернулся домой.

Я отношу Хуонг к печке, чтобы она согрелась, беру свои тряпки,