Рухи посмеялась и расслабилась.

– Так что не дает тебе утонуть?

– Я уже говорил.

– Кева, которого ты знаешь, – лодка. Облако под нами – сама Лат. А ты… ты просто душа.

«Что вообще такое душа?» – спросила Сади. Похоже, ответ на ее вопрос – «ничто».

– Значит, я должен спрыгнуть с этой лодки и покинуть то, что делает меня мной.

Рухи кивнула.

– Но ты должен быть готов к тому, что это многое изменит. Например, изменится то, что тебя волнует. Для чего ты живешь.

– Как это изменило тебя?

– Я вышла из темной комнаты и зажгла свечу. Прошла путь от заботы только о себе и своей семье до заботы обо всем, что вижу.

Меня уже и так заботило слишком многое. Может, поэтому я и не мог почувствовать вкус фанаа. Для меня молитва означала облегчение бремени, а не нагромождение нового. Означала признание беспомощности.

Рухи указала на новые ножны у меня на поясе, куда я планировал поместить ангельский клинок. А пока держал его в сундуке, на который опирался спиной, вместе с доспехами.

– Хочу задать неудобный вопрос, – сказала она. – Вы, суровые мужчины, когда-нибудь даете имена своим клинкам?

Я рассмеялся. Она, по крайней мере, не уничтожила свое чувство юмора.

– Никогда не встречал того, кто давал бы клинку имя. Мы их все время теряем, ломаем или оставляем в теле врага. Так что лишняя сентиментальность ни к чему.

– Но святой Хисти дал имя своему. Косторез.

– Вот уж подходящее имечко для клинка.

Я рассмеялся еще сильнее, и Рухи присоединилась.

– Так как ты назовешь свой новый? – спросила она. – Разве он не особенный?

Я открыл сундук и вынул ангельский клинок. Металл был чернее самой черной ночи и такой острый, что я едва мог разглядеть край. Глядя на него, я не мог не вспомнить, какую роль сыграл в появлении этого существа, Архангела. Моя любовь к Лунаре не позволяла отказать ей до самого последнего момента, когда я все-таки сумел.

«Розовый янычар», – были ее последние слова. Так называл меня шах Джаляль за то, что я постоянно читал стихи о любви к ней.

– Черная роза, – прошептал я.

– Черная роза, – ухмыльнулась во весь рот Рухи. – Вот теперь ты настоящий поэт. Мне нравится. Но почему роза?

– Каким бы он ни был разрушительным, он может помочь рождению красоты в этом мире.

– Мне нравится. В твоих руках так и будет, непременно.

Я улыбнулся: кто-то верил в меня. А она улыбнулась в ответ.

Но в наших взглядах промелькнуло нечто более тяжелое. И я понял, что Рухи тоже это почувствовала: она отвела взгляд и покраснела.

Повисло молчание. Я уверен, что Рухи не меньше меня надеялась, что оно будет менее неловким, чем то, что ему предшествовало.

Через минуту момент ушел, и мне показалось правильным задать следующий вопрос.

– Тебе никогда не казалось, что ты тащишь слишком тяжелый груз?

Она покачала головой.

– Странно такое говорить, но я чувствую себя легче облачка на ветру.

Трудно в это поверить.

– Ты никогда не смотришь на детей, играющих среди цветов, и не жалеешь, что это не ты?

– Я не хочу играть среди цветов. Я там, где должна быть, и делаю то, что должна делать.

– Признаюсь честно, я впечатлен.

– Чем?

– Тобой. Ты крепче этого ангельского металла. Как хорошо иметь такого человека на своей стороне.

– Я не боец.

– Ты верная, – сказал я. – Ты – спокойное море во время бури. И напоминаешь таким, как я, что нам есть за что бороться. И даже умереть.

– И за что же ты хочешь умереть?

Слишком тяжелый вопрос. Но я сам это начал, поэтому пришлось покопаться в душе в поисках ответа.

– Справедливость. Честь. Праведность. Но не абстрактные, я должен их видеть. У тебя глаза лучше моих. Так что скажи, ты видишь что-то из этого в Кярсе?

Лодка качнулась, едва не бросив Рухи ко мне. Вскоре Кинн восстановил ровный ход.

– Попал в плохую волну, – крикнул он. – Мои извинения.

– На днях Кярс говорил с Апостолами, – сказала Рухи, придя в себя. – Он пытался казаться сильным, хотел стать для нас опорой, как его отец. Но он прячет столько печали и тревоги. Не за себя, а за всех, кто видит в нем шаха Аланьи.

Шах Джаляль был таким же. Для мира он был несокрушим, как этот ангельский металл. Но когда мы оставались наедине с кувшином ячменной бражки, он рассказывал мне о своей печали и о том, как больно ему видеть, как другие страдают из-за решений, которые он должен принимать.

– Ты тоже что-то скрываешь. – Рухи пристально смотрела на меня, зрачки ее мускатных глаз расширились. – Это не просто печаль из-за жены, не так ли? Нет, твоя печаль отравлена… страхом. Чего ты так боишься, Кева?

Я не мог рассказать. Какой бы сильной она ни была, ее тоже можно сломать. Даже ангельский металл можно разрушить, как Слеза Архангела разрушила руку Михея.

– Не обращай внимания на мои страхи. Но спасибо тебе за заботу. Может, у меня и нет твоего особого зрения, но я все равно вижу в тебе справедливость, честь и праведность.

Она пожала плечами, видимо, тяготясь моими словами.

– Ты уверен, что видишь во мне все это, Кева? – Ее тон стал мрачным. – Или ты просто видишь то, что хочешь увидеть?

– Может, я вижу то, что мне нужно увидеть. Должно быть что-то, отличающее нас от врагов. От Михея, Ираклиуса и Сиры.

– И оно есть. Я вижу это в тебе. Я вижу справедливость, честь и праведность. Правда вижу. Достаточно ли этого, чтобы успокоить твою душу?

Мою душу ничем не успокоить. С того дня, как исчезла Лунара, она не знала покоя. А когда Михей убил Мелоди, вскипела гневом. И я боялся, что она никогда не перестанет, сколько бы врагов я ни уложил в землю.

8

Сира

Пашанг с Гокберком вели всадников в пустыню Зелтурии, а мы следовали в экипаже за ними. Мать сидела со мной и массировала мои дрожащие руки. Селена разместилась напротив. Нора рядом с ней баюкала крошку Казина, у которого уже отросли красивые черные кудри.

До отъезда я проверила нашу готовность. Каждый всадник был защищен пластинами или кольчугой, каждый нес составной лук и полный колчан, щит из вываренной кожи и ятаган или копье, а также вел за собой трех лошади на замену. Почти треть имели и аркебузы. Несколько скорострельных, из тех, что использовали