На съезде молодых писателей Андрей оказался, скорее всего, при содействии писателя Михаила Леонидовича Слонимского (1897–1972), руководившего литературным объединением при издательстве “Советский писатель”. Ленинградский прозаик Валерий Попов вспоминал: «Я был в литобъединении при издательстве «Советский писатель», в том самом Доме книги, бывшем Доме Зингера, где до нас бегали по лестницам Заболоцкий и Хармс, шествовали Алексей Толстой и Самуил Маршак, а совсем передо мной отучились и вышли в люди Конецкий, Голявкин, Курочкин, Горышин и другие титаны. Иногда они сюда приходили – свободно с ними беседовал только Битов, который был нашим старостой, был силен характером, и его тяжелого взгляда боялись многие…

Помню, как мы выходили после очередного занятия по темному коридору… Впереди уверенно и даже тяжело шел Битов вместе с нашим тогдашним учителем Михаилом Леонидовичем Слонимским, последним из “Серапионовых братьев”, знаменитого, слегка безумного литературного кружка. Из них больше всего прославились Зощенко, жертва советского строя, и Константин Федин, плодовитый советский писатель и функционер. Слонимский свою славу до нас не донес – но сама личность его была колоссально важна для нас. Он был явно “другой старик”. Таких стариков мне прежде не попадалось – за ним стояла незнакомая нам настоящая жизнь нашей литературы, совсем непохожая на ту, что описывалась в учебниках. Явная горечь и скрытые страдания чувствовались даже в его огромной согбенной фигуре. Тем не менее веяло от него непогибшим достоинством, неподкупной серьезностью, не допускающей банальности и вранья, нищим аристократизмом – даже папиросы, самые дешевые, закуривал он как-то изысканно».

В свое время именно Слонимский был первым публикатором начинающего писателя Георгия Маркова. И теперь, спустя годы, Михаил Леонидович обратился к своему ныне маститому протеже с просьбой за своего ученика Андрея Битова. На просьбу Георгий Мокеевич откликнулся сразу – к прозаику-дебютанту он отнесся благосклонно, приветил его в каком-то смысле.

По воспоминаниям Битова, Марков сказал ему по-отечески: «Вот ты детали замечательные находишь. Например: “Азия началась, когда газированную воду стали продавать большими пивными кружками”… Это единственно, что он мне поставил в плюс». Но и этого оказалось вполне достаточно, чтобы начинающий сочинитель получил своего рода охранную грамоту и через два года смог выпустить свою вторую книгу и вступить в Союз писателей СССР.

Стать профессиональным писателем, то есть литератором, зарабатывающим на жизнь исключительно своими сочинениями, оказалось и просто, и сложно одновременно.

Просто – сохранять верность своему тексту.

Сложно – сохранять верность себе.

Да, Битов не считал себя профессиональным писателем (как, впрочем, и Андрей Тарковский себя – профессиональным кинорежиссером), но навык постоянного, непрерывного писательства с годами превратился у него в своего рода естественную потребность, когда мыслить по-другому, кроме как через текст уже не получается, когда сочинительство, создание прозаической формы становится выше иных интересов, прав и обязанностей. Стало быть, можно говорить о терминологической путанице – есть профессионал и профессионал, есть литератор и сочинитель, наконец, есть автор и писатель.

Литературовед Ирина Бенционовна Роднянская замечала в этой связи: «Битов так уж устроен, что писательство для него не профессиональная, а всецело экзистенциальная задача. Быть писателем – его жизненная позиция, его пожизненная каторга. Только оставаясь писателем, сознавая себя таковым, он может как-то справиться с жизнью, не спасовать перед вопросами «зачем я?» и «зачем всё вокруг?»

«Экзистенциальный каторжанин» – яркий образ, ничего не скажешь!

Свое отношение к ремеслу Андрей Георгиевич постулировал так: «Раньше, поскольку я не был ангажирован, я писал тогда, когда я действительно не мог не писать. Долгое время я писал вперёд, как всякий молодой человек. Живу себе день за днем – и не думаю ни о чем. Написал – хорошо. После этого есть возможность выпить с друзьями, поухаживать за девушками. Почему меня привлекла литература, даже в советский период? Потому, что я никому ничего не обязан писать. Это мое дело, мой заказ, который я сам для себя выполняю. Это единственный способ стать самостоятельным человеком. Если ты сам себе даешь задания и сам их выполняешь, значит, ты нужен самому себе. Но потом я выработал другое суждение. Если тебя поймет хотя бы один человек в том смысле, в котором ты сказал, значит, ты не сумасшедший, потому что два сумасшедших друг друга не поймут».

Следовательно, речь идет о поиске внутри самого себя истинного простодушия, ведь «Господь, прежде всего простодушен. Иначе бы Он ничего не создал. Дьявол хитер, потому ничего и не создал» (А. Г. Битов). Под простодушием в данном случае следует понимать вовсе не психическую патологию, слабоумие или глупость человеческую, но чистосердечие и полное доверие к написанному. Созданный таким образом текст в любом случае будет прочитан «хотя бы одним человеком» и усвоен им абсолютно.

Простодушие автора есть своего рода метафорическая прививка от сумасшествия, о котором весьма выразительно сказал Ф. И. Тютчев в своем стихотворении «Безумие»: «чему-то внемлет жадным слухом с довольством тайным на челе» (эти слова мы уже приводили в данной книге, говоря о «Трех пророках» Льва Николаевича Одоевцева).

«Довольство тайное» – синоним лукавства.

«Блаженство духовной нищеты» – синоним смирения, видения своего истинного внутреннего состояния, полной отстраненности от самого себя.

Уже в своей первой книге «Большой шар» Битов (вольно или невольно?) формулирует именно постулат «отстраненности», несовпадения видимого и невидимого, чаемого и реального, сна и яви, времени и срока. Вероятно, по этой причине официальная критика и заговорила о «чрезмерной приниженности» битовского героя, о его чрезмерной сокрушенности, что во время вступления в мифологическую эпоху «развитого социализма» в СССР было совершенно неприемлемо.

В повести Битова «Одна страна» (глава «Формы тепла») читаем: «Представьте себе, что вы далеко: письмо до вас идет неделю или больше. И ваше туда – неделю. Вот вы читаете, волнуетесь и безусловно воспринимаете все сегодняшним днем. В этом вся соль письма. Вы представляете, как именно сейчас движется, думает тот, кто вам пишет, что с ним случилось, что происходит вокруг. И в жизни как говорят? “Что он вам пишет?” “Вот, смотри, друг мне пишет…” В настоящем времени говорят. А на самом деле писал он неделю назад. Уже и забылось ему то, что волновало его в тот день. Но вы отвечаете ему так, как будто он вам только что все сказал. “Ты совершенно правильно написал, что… Я, пожалуй, согласен с тобой насчет… На твоем месте я бы так не поступил…” Вы отправляете письмо. И оно идет туда неделю. Две недели, полмесяца, а то и больше разделяют вопрос и ответ. Ваш адресат получает письмо и с трудом вспоминает, о чем же он таком писал, что вы с ним не согласны или,