касках многие мальчики — совсем еще школьники, ну куда им воевать? — были похожи на Бенциона, но Бенциона он так и не обнаружил.

Котлера с удвоенной силой потянуло домой — чтобы сейчас, когда страну лихорадит, хотя бы дышать одним воздухом с соотечественниками. Сейчас стыдно оставаться в стороне.

— Они там вообще отвечают? — спросил он Лиору.

Та кивнула, но ничего не сказала. Она уже не нажимала на кнопки, просто сидела и ждала.

— Лучше заплатить, чем вот так ждать. Давай просто купим билеты, и я успокоюсь.

— Еще минуту, — сказала Лиора. — Может, ответят.

Котлер понял: теперь для Лиоры это уже дело принципа. Такова жизнь: от практицизма до принципа — один шаг. Он не стал настаивать. Если дело дошло принципа, до желания настоять на своем — значит, он тому причиной. В этой поездке она и так раз за разом ему уступала.

— Хорошо, Лиорочка, минутку так минутку, — сказал он.

И решил пока отложить чтение новостей и проверить личную почту. Последний раз он заходил в нее в Киеве, позавчера. Тогда в ней обнаружилось немало пересланных из его приемной писем — запросов от журналистов. Сейчас их еще прибавилось. А к ним присоединились и письма от самых разных его друзей — кто-то, наверное, беспокоился, кто-то сочувствовал, а кто-то, может, и осуждал. Он не стал их открывать. Просто быстро пролистывал письма, проверяя, нет ли чего-то, на что требуется ответить немедленно. Его внимание привлекло письмо от отправителя по имени Амнон. Тема письма была обозначена одним-единственным словом на иврите: хаваль, «дело швах». Котлер открыл письмо. Внутри — ни строчки, только фотография. на ней он сидит на той скамейке в парке у Музея Израиля. На коленях у него запечатанный конверт с фотографиями. Позади — рожковое дерево и иссиня-черное предзакатное небо. Но в том месте, где рядом с ним сидел Амнон, — пустота. Амнона тщательнейшим образом убрали, словно его никогда там и не было. Свидетельством того, что над снимком поколдовали, был лишь крошечный жаворонок на лысой макушке Котлера. С птицей на голове он выглядел нелепо. Словно чокнутый старикашка или пародия на святого Франциска.

Котлер стер письмо.

Стал листать дальше и обнаружил одно за другим письма от Бенциона и Мирьям. Бенцион отправил свое чуть больше часа назад. А Мирьям — всего несколько минут как. То есть пока он сидел в этом интернет-кафе, она нажала на кнопку и пустила свое письмо по цепочке электронных схем. Он представил, как она сидит перед монитором в их квартире, в комнате, отведенной ими под кабинет, за спиной у нее окно с видом на гору Скопус, а на стене над монитором — черно-белые снимки в рамках, его и ее родители, сфотографировали их примерно в одно и то же время, но с разницей в тысячи советских километров, все они молоды и серьезны, скромно одеты и готовы пуститься в новую, полную неурядиц послевоенную жизнь, отважно глядя в будущее темными глазами. Будь они живы, каково бы ему было под их испытующим, осуждающим взором? Нет, не нужно все упрощать и заниматься самобичеванием. В конце концов, их родители, как и большинство людей, повидали и хлебнули в жизни всякого. Так что правильнее спросить, каково бы им с Мирьям было под их испытующим и осуждающим взором?

Мирьям оставила тему своего письма незаполненной. Бенцион написал: «Псалом 136:5». Первым Котлер открыл его письмо — оказалось, что, кроме этой одной строки, в нем ничего нет. То ли Бенцион очень спешил, то ли не мог писать в открытую. Псалмы Котлер знал сравнительно хорошо. У него была возможность прочитать их еще в Москве, в дни своего отказничества, потом в тюрьме — у свидетеля Иеговы имелась Библия на русском, и он не раз перечитывал их. Звучащие в них мольбы к Богу укрепить и защитить перед лицом нечестивцев грозных казались особенно кстати. В псалмах он нашел если не крепкую веру, то нечто более для него насущное — чувство общности со своим народом, начиная с глубокой древности, с самого царя Давида, через песни свои явленного человеком из плоти и крови, терзаемого теми же страхами, что и Котлер. «Они утвердились в злом намерении, совещались скрыть сеть, говорили: кто их увидит?»[20] А от царя Давида он ощущал связь с сонмом поколении предков — их тоже жестоко угнетали, и они тоже искали утешение в этих словах. В истории сопротивления еврейского народа он черпал силы. Для своих мемуаров Котлер взял заголовок из псалмов — «Песнь восхождения»[21], а эпиграф — из псалма 125: «Сеявшие со слезами будут пожинать с радостью»[22].

Навскидку Котлер псалом 136 не помнил, тем более стих пятый, но теперь это затруднение ничего не стоило разрешить. Без бумажной Библии вполне можно было обойтись. Он вбил запрос в компьютер и увидел хорошо знакомые первые строки:

При реках Вавилона,

Там сидели мы

И плакали,

Когда вспоминали о Сионе[23].

А пятый стих звучал так:

Если я забуду тебя, Иерусалим, —

Забудь меня десница моя[24].

Вот как ответил ему Бенцион. Сын пошел против воли отца. Ничего нового. Такое в истории человечества случалось сплошь и рядом. И тем не менее в глазах Котлера это не умаляло ошибки, просто означало, что ему придется разделить вину за нее. После того позора, что навлек на семью отец, разве мог сын поступить иначе? После такого разве можно было ожидать, что он прислушается к отцу вопреки своей совести? Даже не случись этого скандала, Бенцион вполне мог так поступить. Он глубоко верил в то, что Котлеру казалось всего-навсего декорацией, меняющейся в зависимости от ситуации. Бенцион считал, что жить надо по закону, данному Богом Израиля. Котлер считал, что Бог и Его закон указывают евреям путь. Чтобы быть евреем, почитать Бога необязательно, главное — найти верный путь. Чувствовать мелодию еврейской жизни вплоть до полутонов. Котлер знал много таких людей. Не только неверующих, а даже атеистов. В конце концов, именно такие люди создали их страну. Именно они вдохновляли Котлера, когда ему, московскому диссиденту, было столько же, сколько сейчас его сыну. Вейцман, Бен-Гурион, Жаботинский, Трумпельдор. К Библии они относились скорее как к поэтичному тексту и преданьям старины, а отнюдь не как к расписанию дел на каждый день. Но их пример со временем стал забываться. Для Мирьям и Бенциона поэзия и