не поверите, но я не держу зла на вашего мужа. Так что даже нет необходимости говорить о прощении. Я готов согласиться с тем, что он не виноват. Я допускаю, что он не мог поступить иначе; я смог. Главное, чему меня научила жизнь: нравственность человека — его душа, совесть — так же дается ему от природы, как его рост или форма носа. Мы все появляемся на свет с врожденными наклонностями и ограничениями. Нельзя ругать человека за то, что у него такой характер или такой рост. Ни ругать, ни превозносить.

— Ну да, конечно, — незамедлительно последовал ответ Светланы. — Только вас превозносят, а моего мужа хулят.

— Ваша правда. Но дело обстоит именно так, и этого не отменить. Вот вы тут говорили о судьбе, о том, что верите в Божий Промысел. Спрашивали, что я об этом думаю, а я сказал: я верю, что мы с судьбой идем рука об руку. Мы либо следуем судьбе, либо идем ей наперекор, в зависимости от своего характера. Все определяется характером, и беда в том, что наш характер определять не нам. С каким родились, с тем и живем. Вчера вечером я рассказывал Лиоре о своем отце, в молодости он был одаренным спортсменом, превосходным бегуном. Я был его единственным ребенком. Во многих отношениях я на него похож, но его атлетические способности мне не передались. Он меня, мальчишку, тренировал, пытался выжать из меня то, чего во мне не было. Я старался изо всех сил, но мне просто недоставало способностей. Это было мое первое столкновение с суровой действительностью. Первое, но, разумеется, не последнее. Например, я был недурным пианистом. И если я не достиг исполнительских высот, то опять-таки потому, что во мне не заложены те качества, которыми обладали более одаренные ученики. А еще у меня маленькие руки. Я отдаю себе отчет, что в обоих случаях мне это мешало, — и при этом от меня ровным счетом ничего не зависело. То же самое с нравственностью, мне и в этом пришлось убедиться. Как на свете существуют люди, физически или интеллектуально одаренные, так существуют люди, одаренные нравственно. Люди с врожденным пониманием того, что такое хорошо и что такое плохо. У которых есть безошибочное чувство справедливости и которые ни при каких обстоятельствах ему не изменят.

— Ясно, вы, значит, родились святым, а мой муж — злодеем?

— Нет, ваш муж не злодей. Злодеи действительно встречаются, но он не из таких. Потому я и сказал, что его не виню. Он обычный человек, который угодил в капкан преступной системы. Что касается меня, тут я даже теряюсь. Святой, герой — может, кто-то так про меня и сказал бы, но не я. Я просто не мог поступить иначе. В тюрьме, я знал, стоило мне сказать только слово — и конец моим мучениям, но я не мог заставить себя его выговорить. В горле будто затычка стояла. Нравственная. И ничем ее не вышибешь. А откуда она взялась, это вопрос к медикам — в метафизическом плане, конечно. Вот что я понял, пока сидел в тюрьме. Передо мной предстал человеческий характер совершенно без прикрас. На одном краю — небольшая группка злодеев, на другом — людей добродетельных. А между ними все остальные. И наш мир — результат борьбы этих двух крайностей.

— Какая-то странная у вас идея, — сказала Светлана. — Нет ошибок; нет вины и награды тоже нет. Никто не несет ответственности за свои действия.

— Согласен, идея странная. Нет ошибок, нет вины и награды, но ответственность мы все несем.

— Ничего не понимаю, — сказала Светлана. — Вы сказали, что не вините моего мужа. Не держите на него зла. Что вы его прощаете. И при этом все равно собираетесь его наказать, хотя прошло столько лет и он сейчас так плох.

— Наказывать его я не собираюсь. Но не могу его оправдать, как вы того просите. Не могу выйти к журналистам, встать перед камерами и заявить всему миру, что я его прощаю и ни в чем не виню. Что он стал жертвой сил, перед которыми не устоял. Даже если искренне так считаю.

— Не можете? Но почему?

— Причина, по которой я не могу так поступить и не могу снять с Володи ответственность, с ним никак не связана. Даже считай я по-прежнему, что он заслуживает наказания, все равно он худо-бедно за содеянное ответил. Касайся дело только нас двоих, я бы сказал: «Володя, я тебя прощаю». Но я не могу встать и на весь мир заявить, что он не повинен в том, что натворил. Потому что мир может неверно это истолковать.

Танкилевич застонал и, словно из последних сил, вцепился в диван, попробовал приподняться. Светлана замахала руками — то ли хотела уложить его обратно, то ли помочь сесть. Танкилевич упорно отбивался, пока ему не удалось сесть. Чтобы не упасть, он оперся на подлокотник. У него накипело — ему не терпелось высказаться.

— Мы все поняли, — сказал Танкилевич. — Ты щит Давида, ты защищаешь Израиль от моего тлетворного влияния.

— Я совсем не то имел в виду, Володя.

— Ты имел в виду, что я не человек, а червь. И что большинство людей, населяющих эту землю, тоже черви. Но как один из таких червей я вот что тебе скажу: повторись все снова, я поступил бы точно так же. Не пойди я на сотрудничество с КГБ, моего брата бы убили. А ты, несмотря на все перенесенные из-за меня беды, выжил и преуспел. А теперь скажи, смог бы человек, скажем, ты, поступить тогда иначе?

Котлер посмотрел Танкилевичу прямо в глаза.

— Разве я не ответил уже на этот вопрос? — сказал он. — Я бы так, как ты, поступить не смог. Я был готов умереть, готов расстаться с женой, оставить родителей стариться без меня — но только не предать никого из моих собратьев.

Котлер глянул на Лиору — та взирала на происходящее безмолвно и отстраненно. Отстранилась она и от него, Котлер это ощущал. Ты взвешен на весах и найден легким[17]. Никогда раньше ничего такого не бывало.

Он обратился к Танкилевичу и сказал как можно мягче:

— Вот что я тебе скажу, Володя. И скажу безо всякой злобы. В Израиле тебе делать нечего. Там тысячи таких, как ты. Тысячи старых генералов разрабатывают планы очередной войны с арабами на скамейках в парках. Еще один такой нам без надобности. Зачем ехать туда, где ты не нужен? Может, лучше задаться вопросом: а где я