— До семьдесят второго года я знал об Израиле не больше тебя. Следил за ходом Шестидневной войны. Смотрел Олимпиаду в Мюнхене. Свою национальность я никогда не скрывал. Но откуда было взяться сионистам в Алма-Ате до семьдесят второго года? Что мы знали в Казахстане? Я познакомился с Израилем и иудаизмом вместе с тобой, в Москве.

— Будучи засланцем КГБ.

— Так вышло, что я открыл для себя сионизм не без участия КГБ. Но то, что я узнал, люди, с которыми знакомился, — да это было лучшее время моей жизни. Говоришь, я лишь притворялся, что мне дорог Израиль? А мне он был дорог не меньше, чем вам. Я тоже мечтал жить там, хоть и знал, что в моем случае это несбыточные мечты.

— Если ты так любил Израиль, то почему продолжал быть сексотом?

— В семьдесят втором брат еще сидел. А когда его выпустили, то стали грозить, что заберут отца. У него было больное сердце. Я вызвался сесть вместо него, но они не согласились. Заявили, что, если я перестану с ними сотрудничать, отца загонят в могилу, а заодно и меня. Даже после твоего процесса я попытался от них уйти, но они не отпустили. Я был готов сесть в тюрьму, но они сказали, что в таком случае твой процесс пойдет насмарку. Я главный свидетель и преступником быть не могу.

— У всех нас были семьи, — возразил Котлер. — Всех нас запугивали. И приходилось взвешивать за и против. Но разве можно прикрывать своего брата за счет другого человека? Такого права нет ни у кого. Говоришь, меня не расстреляли бы, но откуда тебе было знать? А если бы расстреляли? А если бы в тюрьме что-то стряслось, что стоило бы мне жизни или сделало калекой? Допустим, ничего такого не случилось, но с чего ты взял, что тринадцать лет жизни мне лишние? Что можно разлучить меня с женой? И с родителями, которые так больше и не увидели меня на свободе? И когда они умирали, меня рядом не было. Эти потери ничем не возместить. В этой жизни точно. И нет этому никаких объяснений, кроме слабости. И ее я простить могу. А нежелания смотреть правде в глаза — нет.

Котлер пожалел, что слишком разгорячился. Он хотел говорить сдержанно, но при упоминании об отце его захлестнул поток воспоминаний. Где Танкилевич был, когда Котлер получил письмо с извещением о смерти отца? Какие унижения терпел, пока Котлер сотнями шил мешки для муки в Пермлаге? Письмо пришло в феврале, четыре месяца спустя после того, как мать его отправила. «Любимый сыночек! Очень больно писать тебе о нашем горе». Лагерное начальство так и не смогло объяснить, почему письмо так жестоко и незаконно долго не передавали. После этого конфликт обострился настолько, что Котлер решил: конец близко. Он объявил забастовку. Отказался шить мешки. Написал протест в почтовое ведомство, прокурору, министру внутренних дел. И несмотря на то, что минуло уже четыре месяца, решил сидеть шиву. Сидел в бараке и, за неимением молитвенника, пытался припомнить отрывки из еврейской погребальной службы. Услышь, Израиль, Господь — Бог наш, Господь один. Свят, свят, свят. Устанавливающий мир в Своих высотах, Он пошлет мир нам и всему Израилю, амен!

Он приставлял к голове, как рог, один тфилин[16] — второй пропал в предыдущей схватке, из-за него она и началась. Когда он перестал подчиняться приказам охраны, урезонивать его пришел сам начальник тюрьмы. Приход начальника на него тоже не подействовал. Его не обмануть. Кто, как не начальник, держал у себя письмо? Котлер заявил, что в память об отце будет сидеть семь дней от и до и соблюдать все, что положено, не станет ни работать, ни бриться. И борьба пошла всерьез. Ему наполовину урезали пайку. Но соседи по нарам — крымский татарин, свидетель Иеговы и эстонский националист — поделились с ним. Еще до окончания недельного траура его бросили в карцер. Но он и там продолжал молиться, и тогда у него конфисковали тфилин. Двое охранников повалили его на каменный пол, а третий сорвал тфилин. Котлеру ничего не оставалось, как объявить голодовку до тех пор, пока ему не вернут его собственность. На девяносто восьмой день, когда у него уже начались перебои в сердце, начальник тюрьмы положил на металлический столик у его койки бархатный мешочек с тфилин. Все эти три месяца его кормили, вставляя зонд в глотку.

Но это дело прошлое, и он не любил к нему возвращаться. Нечего его ворошить. Котлер посмотрел на Танкилевича — тот так и застыл перед ним.

— Ладно, — сказал Котлер. — Все это в прошлом, и точка.

— Для кого? — спросил Танкилевич.

— Для всех.

— Тебе легко говорить. Ты — важная персона. У тебя молодая любовница.

— Ты прав, у меня любовница. Замечательная молодая женщина. Красивая, пылкая, умная. Все, о чем можно мечтать. Только завидовать тут нечему. С одной стороны, я с ней очень счастлив, с другой — жалею, что все так вышло. Я причинил боль детям и жене, осложнил им жизнь. Испортил свою репутацию, но у Шекспира есть хорошая строчка на этот счет. И раз тебе неймется поговорить о прошлом, то скажу: тем, что у меня такая любовница, я обязан тебе. Не разлучись я с женой на тринадцать лет, ничего такого бы не случилось. Я бы уехал вслед за ней в Израиль. Может, через год или два, но не через тринадцать. И тогда это была бы моя прежняя Мирьям. А не помешавшаяся на религии и поселенцах женщина. Мы оба были не по этой части. Мы зажили бы, как все нормальные люди. Вместо этого — тринадцать лет разлуки, тринадцать лет борьбы. Она боролась в одиночку. Власти Израиля дали ей от ворот поворот. Я для них был не вполне сионистом, потому что был участником более широкого движения за права человека. Помощь мне могла повлечь за собой нежелательные осложнения. Кто поддержал ее, кто ей помог? Верующие. Поселенцы. Конечно, она к ним потянулась. Они дали ей силы бороться. И я им за это благодарен. Но женщина, которая меня дождалась, оказалась совсем не той, на которой я женился. А что касается Лиоры, моей любовницы, то что такую девушку может привлечь в низеньком толстячке вроде меня? Только то, что я угодил в горнило ГУЛАГа и оттуда выбрался.

— Именно. Так и есть. Что ни говори, а ГУЛАГ пошел тебе на пользу. Тринадцать черных лет, зато потом сколько светлых? Не