— Я ценю это, Эса, — сказал я наконец, выдавив легкую улыбку, — Правда. Ты хороший друг.

Глупо, но это было все, что я сумел придумать в данный момент.

Она улыбнулась в ответ, легкий румянец окрасил ее щеки.

— Спасибо, Ларс, — ответила она, — это многое для меня значит.

Она улыбнулась с веселыми смешинками в ярких глазах. Казалось, воздух между нами снова стал комфортным.

— Я просто хотел сказать… спасибо, — сказал я мягким голосом, — За все. За то, что была рядом, за заботу, за верность.

Выражение лица Эсы смягчилось, и она потянулась, чтобы нежно сжать мою руку.

— Тебе не обязательно благодарить меня, Ларс, — сказала она, — Я забочусь о тебе. Больше, чем могу объяснить.

Это признание повисло в воздухе между нами, тяжелое от невысказанных слов и невысказанных желаний. Я тяжело сглотнул, сердце колотилось в груди.

— Я тоже забочусь о тебе, Эса, — признался я почти шепотом, — наверное, больше, чем следовало бы.

Груз наших общих эмоций заполнил пространство между нами.

Девушка пристально смотрела на меня. Ее грудь вздымалась с бешенной скоростью, дыхание участилось. Она силилась что-то сказать. Мне кажется, что она изо всех сил пыталась найти правильные слова, груз невысказанных эмоций давил.

— Я просто, — она сглотнула комок в горле, — я хочу, чтобы ты знал, что я ценю нашу дружбу, — сказала Эстрид наконец, но ее голос был с оттенком неуверенности, — И я не хочу, чтобы между нами было что-то, что мешало бы.

— Я понимаю, Эса.

Меня охватило облегчение, смешанное с оттенком разочарования, от которого я не мог избавиться. Но когда я посмотрел в глаза Эсы, я понял: что бы ни случилось впереди, наша связь выдержит.

Огонь тихо потрескивал, отбрасывая танцующие тени на наши лица, пока мы сидели в дружеской тишине, невысказанное понимание между нами вплетало новую нить в ткань нашей дружбы. И по мере того, как ночь продолжалась, я чувствовал себя благодарным этому вредному старикашке — Карнату. Я был благодарен ему за эти минуты, проведенные с Эстрид. Я даже не предполагал, что она понимает меня так, как я даже не мог себе представить. А этот старый пень — предполагал. И из-за него мы ведем себя как подростки. Мог же хотя бы намекнуть, пень трухлявый.

За окном было темно, вечер вступил в свои права. Дверь хижины распахнулась. Вошел Ага и пропустил нового гостя. Омуртаг, чуть щурясь, вошел в комнату.

— Ларс, каждый раз, как ты приходишь в Плиску, с тобой обязательно случается какая-то неприятность, — басом заявил болгарин.

Он тепло обнял меня и оглядел на предмет целостности моей царской тушки. Эстрид натянула одеяло до самого носа и скромно молчала. Омуртаг спросил о ее самочувствии, на что девушка буркнула что-то. Чтобы не смущать воительницу, мы вышли из охотничьего домика.

Свежий горный воздух наполнил мои легкие. Наместник оглядел домик, в котором я с Эсой провели долгое время. Скромная охотничья хижина с грубо отесанными бревнами резко контрастировали с полированным мрамором дворцовых залов Омуртага. Это явно читалось в его взгляде.

— Клянусь всеми богами, Ларс, — усмехнулся болгарин, хлопнув меня по плечу, — никогда не думал, что доживу до того дня, когда царь, победивший византийского императора, предпочтет крестьянскую лачугу моему дворцу.

Вечер принес холод с гор. Я вздрогнул, поправляя меховой плащ.

— Это был не мой выбор, Омуртаг. Попробуй переспать с дюжиной блох за компанию и скажи мне, насколько хорош твой дворец.

Наместник рассмеялся. Я конечно утрировал, блох в хижине не было. Но общее запустение налицо.

— Блохи формируют характер! Заставляют мужчину ценить шелковые простыни.

— Я бы предпочел шелк и блеск дворца, но обстоятельства сложились так, — пробормотал я, оглядываясь на хижину.

— Она злющая, эта Эса, — заметил Омуртаг, задумчиво поглаживая бороду, — быстрый ум, быстрые руки. Напоминает мне мою младшую жену.

Я поднял бровь. Не помню про то сколько у него жен. Он махнул рукой, закрывая тему.

— И что теперь? — спросил болгарин, — Вернёмся в Плиску и объявим о твоем чудесном воскрешении?

— Воскрешение? — я подавился смехом.

— Да, прошлый раз ведь тоже была некрасивая история со здоровьем. Я тогда придумал, что ты меня воскресил, за тобой еще тогда была слава знатного чародея-воскресателя. А сейчас, когда по столице ходят слухи, будто тебя отравили, напрашивается очередное воскрешение, — хмыкнул Омуртаг.

— И потом ждать паломничество всех болезных?, — закатил глаза, по эсовой привычке, — Я думаю, нет.

— Жаль, — вздохнул наместник, — подумай о величии! Мы могли бы убедить народ построить храм в твою честь с золотыми статуями и…

— И, если только, за счет твоей казны — закончил я ровным тоном.

— Ну нет, так нет, — улыбнулся наместник.

Этот прохиндей оказался скуп, но мне кажется, что он подтрунивал надо мной. Мы стояли у двери и смотрели на выглянувшую луну.

— Ларс, — совершенно другим тоном начал Омуртаг, — я не знаю кто тебя хотел отравить, но то, что уже второй раз в моем ханстве тебя хотят убить, наводит на размышления.

— Да брось, — я махнул рукой, — уж твоей вины здесь нет. Врагов хватает.

— Все равно, мне это не нравится, — вздохнул он.

— Князья Ходот и Метик найдут отравителя.

Омуртаг молчал.

— Я чего так поздно пришел, — встрепенулся наместник, — к тебе гонец с посылкой. Я его сопроводил, хотел проведать тебя заодно.

Болгарин подозвал воина. Я следили за размеренными шагами усталого посланника. Он нес бремя огромной важности — плетеную корзину, на крышке которой был изображен внушительный герб византийского императора. Один только вид этого вызвал интерес.

Сама корзина представляла собой произведение искусства, сделанное из тростника и украшенное замысловатыми узорами. Однако его крышка притягивала взор. Печать императора, величественный двуглавый орел, была выполнена из блестящего золота, что резко контрастировало с темным деревом. Это был символ огромной власти, не оставляющий сомнений в значении послания.

С глубоким поклоном гонец преподнес мне корзину. Умка принял корзину с рук посланца и держал ее для моего удобства.

Я потянулся к печати и с щелчком сломал ее. Когда он поднял крышку, Омуртаг чуть наклонился, стараясь разглядеть содержимое. Вот ведь любопытный какой.

Свиток пергамента лежал среди слоев насыщенного фиолетового шелка. Я осторожно снял