Сидеть совсем без дела было чем дальше, тем труднее. Затекала нога, ныла спина. Тогда я принялся, не снимая ботинок, шагать по столам и развешивать под потолком толстый черный провод с лампочками ильича. Как раз когда закончил, в дверь постучали. Показался подросток-сосед и спросил старшину. Я ответил, что его нет. Пацан так и остался стоять в дверях.

– Нет его. Куда-то делся.

– Делся?

– Похоже, он уехал, испарился, исчез, отчалил, умотал, – терпеливо объяснил я.

– Агась.

– Ну? Чего ждешь?

– Так письмо ему.

– Оставь да иди.

– Сказали в руки.

Я посмотрел на его хитрую рожицу. Порылся в карманах. Отсыпал ему мелочи.

– Свободен.

Пацан в секунду исчез. Я прочитал записку. Немножко подержался за голову, но скоро собрался и уселся обратно за стол.

В обед пришел Янович, за ним подтянулись остальные. Янович принес с собой чайник желудевого кофе. Я выразительно посмотрел на часы.

– Хотите поучить меня работать?

– Нет, просто балуюсь

– Понятно. Что ж вы замолкли? Со смеху обмочились, что ли?

– Да я не смеюсь.

Янович пристально посмотрел на меня, но вместо слов вдруг запел несильным, но удивительно чистым голосом:

– Стаканчики граненые упали со стола, упали, не разбилися, разбилась жизнь моя.

Наливавший себе кофе мятый бухгалтер подхватил песню совсем красивым голосом, а за ним, тоже прихлебывая, а кто и заедая сразу булкой, подпевать им стали остальные. Они пели без усилия, но в унисон и красиво, заученно и в то же время легко. Я открыл рот от изумления. Потом они допели и, как ни в чем ни бывало, молча уселись за свои столы. Янович подмигнул мне и похвалил за починку освещения. Записку я ему, конечно, не отдал.

Пить я после работы идти отказался.

– Ну все, все. Не надо таких взглядов.

– Да я ничего.

– Завтра раньше вас на службу приду, еще увидите.

Пацана я нашел снова в горнице. Он мучил гармонь и шмыгал носом. Я предложил ему за небольшую плату провести меня до того места, где ему передал записку тот, кто ее передал. Он отложил гармонь и сказал, что за двойную цену отведет меня прямо туда, где тот живет. За полчаса мы дошли до ближайшего хутора. Пацан пошел домой, к гармони, а я направился к ковыряющему зачем-то штакетники крестьянину.

– Здорово, отец. Я от волостного старшины.

Крестьянин с готовностью снял шапку.

– Где у вас тут, – я замялся за невозможностью сказать «диверсанты» и начал очень издалека давать определение слову, не называя его.

– Партизаны, что ли? Партизаны у старосты. Здеся.

Я подошел к дому. Постучал. За дверью какое-то время копошились, а потом сказали: «Открыто». Я вошел. Между ушами у меня как будто рванула граната, ноги стали ватные и тяжелые. Обернувшись, я попробовал что-то спросить у стоявшей за дверью темной фигуры, но в лицо мне почему-то прыгнул дощатый пол, в рот набилось обслюнявленого железа, и я перестал что-либо соображать.

2.

Воняющая мочой лестница в подвал, выщербленный от времени тротуар, кляксы голубиного помета на завитушках фасада – ничего не видел и не помню. Помню совершенно черный подъезд старого, дореволюционного еще дома. Парадное на ночь заперли, но черным ходом, согнувшись пополам, я все-таки попал внутрь. Поднялся, нашел дверь, сел ждать. Веко дрожало почему-то. Через час или сколько пришла едва видная тень, женщина. Стояла в темноте, на лестнице. Снизу вверх:

– Плачешь, что ли? Ты ко мне?

– Почему таблички нет.

– Какой таблички?

– По закону на дверях надо вешать, если с желтым билетом.

– Так я портниха.

– Понятно, что портниха, раз с желтым билетом.

– Ну-ну. А ты из жилконторы, что ли? Вставай давай, полицию еще соседи вызовут.

– Не из жилконторы.

– Да я вижу. Заходи, вечно открытой дверь держать, что ли.

– Не из жилконторы. Просто закон есть.

– А деньги у тебя есть?

Она уже и разделась наполовину, хотя я только дверь закрыл.

– Есть. Но про другое надо.

– Чего?

– Про другое, можешь одеться опять.

Накрашенная, уставшая, как-то неправдоподобно непривлекательная женщина смерила меня глазами, словно проверяя, насколько дикой будет просьба. Я описал Яновича, каким на удивление ясно рассмотрел и запомнил его, увидев всего раз в февральском кафе.

– Свистел? Ну помню. А фамилию откуда мне знать.

Я уселся рядом с ней на диван и стал читать с бумажки Брандта имена-отчества, пока не всплыло нужное.

– Точно?

– Ну да. Он часто заходит. А ты кто вообще? Из службы порядка?

– Ага.

Я дал ей денег и пошел в ратушу.

Черный ход все так же был не заперт. Я открыл кабинет бургомистра своим ключом, защелкнул замок изнутри. Уселся в кресло под портретом Гитлера, левее распятия с зацелованным Христом. Веко уже не дрожало. Когда бургомистр вошел, я с порога перешел к делу:

– Слушайте, выдайте мне документ какой-нибудь. Я в бегах.

Бургомистр сразу вспотел, но, как я скоро понял, не от того, что мое присутствие в кабинете представляло для него опасность, а потому, что ему было неловко, что никаких таких документов ему выдавать не дозволяется.

– Знаете что, у меня есть пустые бланки «Издательства школьных учебников и литературы для молодежи». Только что из Минска пачку привез. Давайте один вам оформим?

Я вздохнул.

– Валяйте. Только тогда уж вы мне про запас парочку дайте.

– Как можно, это все подотчетное.

Я выхватил у него три книжечки из рук и сунул за пазуху.

– Ну ставьте свои печати пока в этой. Только уж не на железную дорогу, пожалуйста. Там, я слышал, за опоздания розгами порят.

Он уселся за стол и принялся ровным прилежным почерком заполнять графы, сверяясь с образцом, а параллельно, совершенно не сбиваясь, стал учить меня жизни.

– Вы учудили что-то совсем, знаете уж. Надо не так бороться, посмотрите сами, – и он начал рассказывать как собственную и будто бы тщательно обдуманную, а на самом деле каким-то гимназическим учителем или мелким польским политиканом из провинциалов навязанную мысль, как надо обустраивать свою жизнь, чтобы решительно всем утереть нос. Он говорил громко, язвительно парировал несуразные, кем-то в его голове выдвинутые возражения, передразнивал вымышленных оппонентов и всем видом показывал, что все обдумал крепко и наперед.

Я, неспавши, с