– Потому что я его не ждала, – твердым тихим голосом сказала Саша, медленно сжимая ткань футболки на животе. Вместе с зудящей, покрывшейся испариной кожей. Впиваясь ногтями в собственную ненавистную плоть, промолчавшую о том, о чем молчать было нельзя, невозможно.

Виталик несколько секунд пристально ее разглядывал. Как будто пытаясь втянуть целиком в весеннюю зелень своих глаз. Туда, где все понятно, легко, где витает живительная спокойная свежесть. Где нет недосказанности, странных загадочных реплик. Нелепой, совершенно безнадобной туманности.

– В смысле?

– В прямом смысле.

– Как это – не ждала?

Во дворе кто-то запускал фейерверк. Петарды с хрустом разрывали черноту октябрьского вечернего неба, рассыпа́лись праздничными огоньками – чьей-то нескрываемой простодушной радостью.

– Я не знала, что жду ребенка. Не знала, что жду, – значит, не ждала.

Услышав это, Виталик долго и недоуменно моргал, словно внутри у него прерывисто помигивала неисправная лампочка. Казалось, еще чуть-чуть, и он перегорит, сломается от этого напряженного оторопелого мерцания.

– Ясно, – ответил он наконец.

– Что тебе ясно?! – внезапно крикнула Саша, чувствуя назревающее раздражение.

– Ясно, что ты не знала, что ждешь ребенка. Ну, не знала и не знала. Я вот тоже, например, не знал, что у бобров зубы растут всю жизнь. А оказывается, растут.

Саша прерывисто вздохнула, отвернулась от Виталика. Машинально принялась убирать со стола посуду – сиротливую, бесприютную, как будто очень уязвимую. С беззащитно отколотыми краями. Медленно вылила в раковину недопитый мамин чай, переложила раненый помидор на столешницу, к розетке с клюквенным вареньем, похожей на еще одну рану – уже немного запекшуюся.

– Что делать-то теперь будем? – невозмутимо продолжил Виталик после паузы.

– А что мы должны делать? У тебя своя жизнь, у меня своя. – Саша небрежно пожала плечами, глядя на розетку с вареньем и устало думая, что ее собственная внутренняя рана не затянется никогда. Что улетевший без нее четыре месяца назад самолет будет вновь и вновь прорезать сердечную пустоту. Что не увиденный фонтанный павлин не перестанет журчать внутри нее теплыми кровянистыми струями. Вечно свежей, солоноватой кровью. Не увиденный вокзальный павлин и есть ее глубокая, незаживающая, неотчуждаемая рана. – Хочешь, поезжай в Шанхай или еще куда-нибудь. Не хочешь – оставайся. К сыну можешь приходить в любой день, только предупреждай, пожалуйста, заранее. А можешь не приходить. Как решишь.

– В смысле – как решишь? Не, ну к сыну приходить я, конечно, хочу. То есть именно приходить не хочу, потому что пешком мне больше часа досюда идти. Машину я продал. А на такси приезжать каждый раз – так и разориться недолго. Может, вы ко мне переедете?

Фейерверк во дворе затих, и наружный мир налился сонным молчанием. Саша посмотрела в окно – на неподвижные верхушки деревьев, между которыми в стылом воздухе словно витала нелепая, нежеланная, не выбранная жизнь. И никакой другой жизни в обозримом пространстве не было. По небу в бесчувственной тишине тянулись облака – темные, тяжелые, провисающие от влаги. Загораживали нездешнюю, несбыточную реальность, ограничивали мир проспектом Кирова, пустырем, фонарями во дворе, неожиданным Виталиком, стоящим у кухонного стола.

– Зачем нам к тебе переезжать?

– Ну как зачем? Чтобы жить вместе, как семья. Втроем. Ты, я, ну и сын Лева.

Услышанное показалось Саше таким абсурдным, таким нелепым, что для ответа не нашлось ни одного четкого и логичного возражения. В голове возникла белая бессловесная растерянность – наполнила мысли и загустела, будто вареный яичный белок.

– Ты, кажется, был в отношениях с Любой. Или я ошибаюсь?

После этих слов Виталик, в свою очередь, застыл в беспомощной, совершенно растерянной задумчивости, где-то внутри себя скатываясь в водоворот из пестрых образов памяти – вертлявых, ускользающих во все стороны, силясь уловить среди них какую-то непонятную Любу. Затем Люба, видимо, нашлась, возникла перед его внутренним взглядом, и он тут же вынырнул из потока воспоминаний – дернул плечом, удивленно вскинул брови.

– А, с той говорливой менеджеркой, что ли? Да не, ну в каких с ней можно быть отношениях? Так, встретились пару раз, в том году еще. А потом она ушла на другую работу, и мы с ней расстались.

– А чего так? – машинально спросила Саша, все еще увязая в бессильной мысленной белизне. – Вполне привлекательная барышня, почему бросил ее?

– Да не такая уж она и привлекательная. И никого я не бросал. Я парень галантный и деликатный. Она сама сказала, что нам лучше не встречаться, потому что у нее есть муж, и все такое. Хотя, думаю, она просто поняла, что я слишком хорош для нее.

– Вот и для меня ты слишком хорош.

– Не, вот для тебя в самый раз. Я на самом-то деле и тогда хотел быть только с тобой. Но ты почему-то стала от меня отдаляться. Да и вообще всегда была далекая. – Виталик на секунду замолчал, и в весенне-зеленых глазах вдруг проскользнуло что-то поздненоябрьское, щемящее, непроглядное. – Ты вообще никогда мне о себе ничего толком не рассказывала, ничем со мной не делилась. Даже когда я выиграл для тебя на радио упаковку из пятидесяти леденцов-тюльпанчиков – помнишь? – ты и то со мной не поделилась. Все себе забрала. А я, между прочим, с детства люблю леденцы-тюльпанчики. Но ладно. Я вообще не про леденцы хотел сказать. А про то, что – ну, раз вот так получилось и у нас теперь общий сын, может, попробуем заново? Будем жить у меня и всем друг с другом делиться.

Саша почти безотчетно взяла из раковины губку, принялась механично протирать кафель над плитой – тяжелого, буровато-мясного цвета. Тщательно заштриховывать каждый квадратик пенной влагой, резко пахнущей химическими цитрусами. Лишь бы не смотреть на Виталика.

– Нет. Не надо никакого заново. Мы друг друга не любим, и в семью играть незачем. С сыном, как я уже сказала, можешь видеться без ограничений. Но давай останемся каждый на своей территории.

– Вот какая ты все-таки… своенравная. Ну чего сразу нет? Ты подумай хотя бы.

– А тут и думать нечего, – сказала Саше на следующее утро мама, слышавшая из своей комнаты весь разговор. – Ребенку отец нужен. Ты хочешь всю жизнь вот так прожить матерью-одиночкой? Не любят они друг друга, видите ли. Боже ж ты мой. А ты вообще кого-нибудь любишь, кроме себя и своих фантазий непонятных? Многие так живут, не любя, и ничего тут такого страшного нет. Зато полноценная семья. Парень он, видимо, хороший, ответственный, раз пришел. Ведь мог бы и не приходить, мог бы уехать на